Инна Кабыш - Мама мыла раму

И стоять на своем, и пустить в это месиво корни,
и врасти, а потом зацвести и налиться плодом,
ибо поезд запел в небеса и свистки его горни,
но остался вокзал, на котором написано: «Дом».

У, Москва, калита татарская:
и послушлива, да хитра,
сучий хвост, борода боярская,
сваха, пьяненькая с утра.

Полуцарская — полуханская,
полугород — полусело,
разношерстная моя, хамская:
зла, как зверь, да красна зело.

Мать родная, подруга ситная,
долгорукая, что твой князь,
как пиявица ненасытная:
хрясь! — и Новгород сломлен — хрясь!

всё ее — от Курил до Вильнюса —
эк, разъела себе бока! —
то-то Питер пред ней подвинулся:
да уж, мать моя, широка!

Верит каждому бесу на слово —
и не верит чужим слезам:
Магдалина, Катюша Маслова,
вся открытая небесам.

И Земле. Потому — столичная,
то есть общая, как котел.
Моя бедная, моя личная,
мой роддом, мой дурдом, мой стол.

…Богоданная, как зарница,
рукотворная, как звезда,
дорогая моя столица,
золотая моя орда.

Кто варит варенье в июле,
тот жить собирается с мужем,
уж тот не намерен, конечно,
с любовником тайно бежать.
Иначе зачем тратить сахар,
и так ведь с любовником сладко,
к тому же в дому его тесно
и негде варенье держать.

Кто варит варенье в июле,
тот жить собирается долго,
во всяком уж случае зиму
намерен пере-зимовать.
Иначе зачем ему это
и ведь не из чувства же долга
он гробит короткое лето
на то, чтобы пенки снимать.

Кто варит варенье в июле
в чаду на расплавленной кухне,
уж тот не уедет на Запад
и в Штаты не купит билет,
тот будет по мертвым сугробам
ползти на смородинный запах…
Кто варит варенье в России,
тот знает, что выхода нет.

Та, что не знала другого отечества,
кроме чужого, его
внутрь, как мужчину, впустив,
молодечество
ставя превыше всего.

Та, что Россию любила за удаль,
та, что до смерти пила
воду с лица. Что дала она, сударь,
русским? Да просто — дала!

Та, что по-женски к Москве ревновала,
ибо равно велики,
та, что, как пахарь, на зорьке вставала,
не покладая руки.

Та, у которой рука не разжалась
эту державу держа,
та, что рожала, когда ей рожалось,
словно Везувий дыша.

Та, разгадавшая русского сфинкса:
всё и всегда на авось,
баба — не Петр, но средь нашего свинства
лично толкавшая воз.

Мне — далеко: и не то что парчова
та
или весит за сто:
я не могла бы казнить Пугачева,
хоть оно было за что.

Господи, вот он, покой, —
мысли густые, кисельные…
Вот он, выходит, какой:
дом, занавески кисейные.

Разве бывает полней?
Речка, ребенок, смородина…
Прочь от калитки моей,
родина!..

Я люблю тебя так, словно я умерла,
то есть будто смотрю на тебя с того света,
где нам каждая жилочка будет мила,
где любовь так полна, что не надо ответа.

Мне не нужно уже от тебя ничего…
Все земные сужденья о счастии лживы,
ибо счастье — оно не от мира сего.
И тем более странно, что мы еще живы…

Данте ничего не придумал:
он был на том свете и видел все своими глазами,
а когда вернулся,
одна прядь в его черных волосах была
совершенно седая,
как у Лешки,
которому я писала стихи
и с которым мы сидели за одной партой,
и стояли такие морозы,
что нас возили в школу на молоковозе
вместе с флягами, заляпанными застывшим
молоком.

Мы сидели в шубах и валенках,
и учительница в варежках
вывела на доске:
«Кем я хочу быть».
И Лешка написал:
«Адским водителем».
А я вздохнула и написала,
что хочу быть поэтом.
А все остальные — что космонавтами.

И учительница в варежках
ругала нас с Лешкой,
что один насмотрелся западных фильмов,
а другая бог знает что о себе воображает, —
вместо того чтобы жить жизнью своей страны,
а космонавтов хвалила.
И тогда Лешка сказал —
сказал мне, но услышали все:
«Поехали», —
и мы полетели.