Саша Черный - Два века о любви

Радуясь, что это безответно,

наблюдаю косо из-под чёлки

за интимной жизнью речки, ветра,

пса-бомжа и взяточницы-пчёлки.

Стульев белорёбрые скелеты

жмутся к посетителям кафешки…

Под любые мизансцены лета

у меня в душе найдутся флешки —

лета, раздобревшего по-бабьи

и почти что пройденного мимо.

А во мне от баб – ни килобайта:

молоко моей любви незримо.

Маскируясь голосом и тенью,

наскоро приклеенной к подошве,

я нечасто надеваю тело,

чтобы не изнашивалось дольше.

Лучше говорить «оно не-сносно»,

стряхивать брезгливо блёстки лести,

лишь вдвоём с любимым, словно сосны,

не сливаясь с фоном мелколесья.

А пейзаж разлуки засекречен,

чтобы возвращаться в прежнем теле

и меняться флешками при встрече,

потому что душами – смертельно.

Всё, что незабвенно, повторим, а

что не вспомним – сочиним по-новой.

Молоко моей любви незримо,

но испивший – не хотел иного…

Сладким лекарством и горьким вином

влиться, исчезнуть – и вновь сотворяемой

струнами всеми звучать об одном,

радугу их ослеплённо даря ему,

шёлковой кошечкой млеть под рукой,

ждать и хранить золочёными ножнами,

и не спросить его: кто ты такой,

чтоб на тебя променять невозможное?!

Мы играли в любовь, чаще в субботу вечером —

напряженье свечи, непривычный ко вскрипам диван —

тяготясь этим тайным, невечным, невенчанным,

тем, что каждый не избран и даже не зван.

И, казалось бы, стыдно и зря, только это свечение,

красноватые тени, как ток, но не то чтоб угар…

Все равно я не знала красивей тебя и ничейнее,

все равно ты зачем-то других отвергал…

И в каком-то неведеньи детском я гладила волосы,

и, прощаясь, на миг замирала лицом на плече,

и кидалась на зовы звонков, узнавать не умея по голосу

редкий – редкостный! – твой, и казнила себя: ну зачем!

Но когда, упоенная вдрызг ожиданьем и нежитью,

я впускала тебя лишь затем, что изгнать поклялась,

ты касался меня с такой робкой измученной нежностью,

будто в первый-последний и совсем уж несбыточный раз.

Ненасытные память и верность, удачливой ночи вам!

Оттого ли, что счастье больнее всего и пустей,

мы, опомнясь, вернулись к законным своим одиночествам,

чтобы дальше плодить с ними

странных, миражных, бумажных детей.

…И тогда наступает иная тоска —

ни пробелов, ни серости туч дождевых —

и вбирает весь мир чернотою зрачка,

от клинка до цветка.

И восходит звезда. Как же зряч этот луч,

как, пронзая насквозь, оставляет в живых!

В мире мира есть пламя и есть океан,

оперенье садов, ослепленье столиц,

гибкий в поиске зверь и железный капкан,

оры орд, клоны толп и единственность лиц,

лёгкий ветер и кровь, чистый снег и мазут,

шелковистая шёрстка любимых котят,

поезда, и минуты, и змеи ползут,

самолёты, и птицы, и крыши летят,

есть зелёный покой и оранжевый вихрь,

неожиданный дар и непрошеный гость,

горизонты, границы, отсутствие их

и другие миры – потому что насквозь…

Кто ты мне – эротический сон во плоти?

Почему ты подмышки мои целовал?

Что ты сделал со мной? я вернулась иной…

Я узнала тебя – я вернулась, прости,

видишь, всё сохранилось: и ты, и слова.

Воплощённая между тобой и стеной,

я тебя узнавала на ощупь, на слух:

неужели и ты умереть воплощён?

Это стало послушней, чем воды веслу,

это рай – значит, смерть – так зачем же ещё?..

И тогда наступает иная тоска,

по-иному черна – чернотою зрачка,

зрячей зорче дозорных, острей ножевых.

И восходит звезда, оставляя в живых.