Саша Черный - Два века о любви

Куда честнее ночью одному

Глотать за день скопившуюся тьму,

Жрать валидол, а утром вдруг увидеть,

Как горний свет течёт по хрусталю,

И изумленно выдохнуть – Люблю…

Но этим никому себя не выдать

С двадцатилетними играет в жмурки,

с тридцатилетними играет в прятки

любовь. Какие шёлковые шкурки,

как правила просты, как взятки гладки!

Легко ли в тридцать пять проститься с нею?

Легко. Не потому, что много срама,

а потому, что места нет нежнее,

и розовей, и сокровенней шрама.

Мы взрослели наперегонки.

Мы на время бегали по кругу.

Мальчик, шнуровавший мне коньки

(переделай, это слишком туго!),

первым откатал свои круги.

Врали про плеврит. Нет, политура.

…и так накатаешься,

что, придя, не можешь снять коньки —

сядешь на пол и сидишь как дура.

Тебе ничего не стоит на миллионы частей раздробиться.

Мне нужен месяц, чтобы снести одно яйцо.

Ты ищешь себя, примеряя разные лица.

Я меняю кремы, чтобы не изменилось моё лицо.

Меня любили многие и любить меня тебя научили.

Я любила многих и научилась любить одного.

Короче, акмэ. Но все мои слабости остаются в силе.

Золотое сечение. Но времени остаётся всего ничего.

Сквозь наслоенья дней рождений

всё лучше виден день рожденья.

Сквозь наслоенья наслаждений

всё наслажденней наслажденье

вобрать и задержать в гортани

большой глоток дождя и дыма…

Чем ближе мы подходим к тайне,

тем легче мы проходим мимо.

Прошу: почаще меня проси

о чём-нибудь. Всё равно о чём:

открыть, найти, достать, принести,

подать руку, подставить плечо,

зажечь, наполнить, налить попить,

убить негодяя, родить дочь…

Прошу – проси, помоги забыть,

что я ничем не могу помочь.

Одиночество – это болезнь,

передающаяся половым путём.

Я не лезу, и ты не лезь.

Лучше просто побудем вдвоём,

поболтаем о том о сём,

ни о том ни о сём помолчим

и обнимемся, и поймём:

одинокий неизлечим.

Любовь – картошка,

печёная,

только что извлечённая

из золы, и ты

перебрасываешь

её

с ладони на ладонь,

боясь обжечься

больше,

чем уронить.

Когда у чёрного ручья

прилягу истлевать,

слетится вороньё вранья

глаза мои клевать

и за каких-нибудь полдня

с лица сотрёт черты…

Кто сможет опознать меня?

Создатель. Мама. Ты.

Лаская тебя, ласкаю тех, кого ты ласкал.

Целуя тебя, целую тех, кого ты любил.

Возлюбленный, почему ты так долго меня искал?

Единственный, почему ты так часто меня находил?

У них неразвиты груди и дальнозорки соски,

они ничего не умеют – ни ласкать, ни стареть,

даже толком присниться… Господи, помоги

полюбить любимых тобою, забытых тобой пожалеть!

Блаженная, блажная,

взахлёб, без задних ног

любовь. Ещё штрафная?

Уже на посошок?

Все происходит именно тогда

Когда не происходит ничего

Из глаз бежит веселая вода

И горний свет ложится на чело

И счастье обнимает – как беда

И с этим не поделать ничего

Слабеющие губы шепчут «да»

Молчи не говори мне ничего

Не ведать и не видеть ничего

К щеке живой далекая щека

На миг приникла будто на века

Чего ж еще? Не надо ничего

Превыше – быть не может ничего

Для каждого попавшего сюда

Свет с Темью разделяет лишь слюда

И больше между ними – ничего

Ты плачешь? Успокойся, ничего,

Нет разницы меж «ныне» и «всегда»

Все будет непременно и тогда

Когда уже не будет ничего

Не думай ни о чем —

Что будет, то и будет.

Кто свыше наречен,

Того – и снег разбудит,

Возьмет из забытья,

Где горе горевало,

Из черного провала —

В ладони бытия.

Горючим первачом

Февральский холод пьется.