Саша Черный - Два века о любви

Лучшая музыка в мире – нема!

Дерево, жилы ли бычьи

Выразить молнийный трепет ума,

Сердца причуды девичьи?

Краски и бледны и тусклы! Устал

Я от затей их бессчетных.

Ярче мой дух, чем трава иль металл,

Тело подводных животных!

Только любовь мне осталась, струной

Ангельской арфы взывая,

Душу пронзая, как тонкой иглой,

Синими светами рая.

Ты мне осталась одна. Наяву

Видевши солнце ночное,

Лишь для тебя на земле я живу,

Делаю дело земное.

Да! Ты в моей беспокойной су дьбе —

Иерусалим пилигримов.

Надо бы мне говорить о себе

На языке серафимов.

Перед ночью северной, короткой,

И за нею зори – словно кровь,

Подошла неслышною походкой,

Посмотрела на меня любовь…

Отравила взглядом и дыханьем,

Слаще роз дыханьем, и ушла

В белый май с его очарованьем,

В лунные, слепые зеркала…

У кого я попрошу совета,

Как до легкой осени дожить,

Чтобы это огненное лето

Не могло меня испепелить?

Как теперь молиться буду Богу,

Плача, замирая и горя,

Если я забыл свою дорогу

К каменным стенам монастыря…

Если взоры девушки любимой

Слаще взора жителей высот,

Краше горнего Иерусалима

Летний Сад и зелень сонных вод…

День за днем пылает надо мною,

Их терпеть не станет скоро сил.

Правда, тот, кто полюбил весною,

Больно тот и горько полюбил.

Я говорил – ты хочешь, хочешь?

Могу я быть тобой любим?

Ты счастье странное пророчишь

Гортанным голосом своим.

А я пл ачу за счастье много,

Мой дом – из звезд и песен дом,

И будет сладкая тревога

Расти при имени твоем.

«И скажут – что он? Только скрипка,

Покорно плачущая, он,

Ее единая улыбка

Рождает этот дивный звон.

И скажут – то луна и море,

Двояко отраженный свет —

И после – о какое горе,

Что женщины такой же нет!»

Но, не ответив мне ни слова,

Она задумчиво прошла,

Она не сделала мне злого,

И жизнь по-прежнему светла.

Ко мне нисходят серафимы,

Пою я полночи и дню,

Но вместо женщины любимой

Цветок засушенный храню.

После стольких лет

Я пришел назад,

Но изгнанник я,

И за мной следят.

Я ждала тебя

Столько долгих лет,

Для любви моей

Расстоянья нет.

В стороне чужой

Жизнь прошла моя.

Как украли жизнь,

Не заметил я.

Жизнь моя была

Сладостною мне.

Я ждала тебя,

Видела во сне.

Смерть в дому моем

И в дому твоем.

Ничего, что смерть,

Если мы вдвоем.

Девушка пугливо куталась в болото,

ширились зловеще лягушечьи мотивы,

в рельсах колебался рыжеватый кто-то,

и укорно в буклях проходили локомотивы.

В облачные пары сквозь солнечный угар

врезалось бешенство ветряной мазурки,

и вот я – озноенный июльский тротуар,

а женщина поцелуи бросает – окурки!

Бросьте города, глупые люди!

Идите голые лить на солнцепеке

пьяные вина в меха-груди,

дождь-поцелуи в угли-щеки.

Из поэмы «Облако в штанах»

И чувствую —

«я»

для меня мало.

Кто-то из мен я вырывается упрямо.

Allo!

Кто говорит?

Мама?

Мама!

Ваш сын прекрасно болен!

Мама!

У него пожар сердца.

Скажите сестрам, Люде и Оле, —

ему уже некуда деться.

Каждое слово,

даже шутка,

которые изрыгает обгорающим ртом он, выбрасывается,

как голая проститутка

из горящего публичного дома.

Люди нюхают —

запахло жареным!

Нагнали каких-то.

Блестящие!

в касках!

Нельзя сапожища!

Скажите пожарным:

на сердце горящее лезут в ласках.

Я сам.

Глаза наслезненные бочками выкачу.

Дайте о ребра опереться.

Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!

Рухнули.

Не выскочишь из сердца!

На лице обгорающем

из трещины губ

обугленный поцелуишко броситься вырос.