Николай Асеев - Избранное

Те танкисты, миноискатели,
партизаны, парашютисты,
кто бесценную юность истратили
под осенней невзгоды свисты, –

Мы от ихних дней делегатами,
чтоб – не только внушая жалость,
а чтоб новых событий богатыми
биографии их продолжались.

В свой последний поход идущие
на передовые,
все равно мы верим в грядущее,
как и те, рядовые.

Мне не бабушкино
     знахарство,
не рецепты
   мудрых врачей, –
стих –
  единственное
      лекарство
от бессонных
    долгих ночей.
Нет в природе
    помощи лучшей,
поднимающей чувства
      ввысь,
как крылатостью
     двух созвучий
выводить на орбиту
     мысль.
На четыре
   стороны света
открывается
    горизонт,
и душа
  стихом обогрета,
и –
 бессонница не грызет!
Это средство
    вам не игрушки,
сонным людям
    оно не впрок;
это все испытали:
     Пушкин,
Баратынский,
    Лермонтов,
      Блок…
Маяковский?..
    Должно быть, редко.
Надо вот что
    иметь в виду, –
на вопрос он сказал бы:
      «Детка,
я
 работаю
   на ходу!»
И,
 услышанный всем народом,
в громогласье
    своих стихов, –
гулливеровским
     пешеходом
он ушел бы
    за грань веков!

Как по улице
    по московской,
еще веющей
    стариной,
шел – вышагивал
     Маяковский,
этот самый.
   Никто иной!
Эти скулы,
   и брови эти,
и плеча
  крутой разворот, –
нет других таких
     на планете:
измельчал что-то
     весь народ.
Взглядом издали
     отмечаясь
посреди
   текущей толпы,
отмечаясь
   и отличаясь,
как горошина
    от крупы,
шел он буднями,
     серыми зимними,
через юношеские
     года,
через площадь
    своего имени –
Триумфальную
    еще тогда.
Шел меж зданий
     холодных каменных,
равнодушных
    к его судьбе;
шел
  живой человеческий памятник,
непреклонный
    в труде – в борьбе.
Шел добыть
    на обед монету –
не для жизненных
     пустяков, –
шел прославить
    свою планету
громовым
   раскатом стихов.
С толстомясыми
     каши не сваришь,
а худой
   худому сродни:
сразу видно –
    идет товарищ!..
Так мы встретились
     в эти дни…
Вот идет он,
    мой друг сердечный,
оттолкнув
   ногой пьедестал, –
неизменный
    и бесконечный,
тот,
 кто бронзовым
     так и не стал.

Ваша гитара-гитана, Андрюша, –
пусть ваше сердце ее сохранит, –
в сердце другое то громче, то глуше
отзывом-эхом звенит.

В сердце другое то звонче, то глуше
жалящей сладко змеей,
надо иметь нерадивые уши,
чтоб не услышать ее!

Надо иметь неподвижные души,
чтоб не попасть в ее плен,
к этой гитаре-гитане, Андрюша,
с ваших привставшей колен.

Кто право дал тому кретину
совать звезду под гильотину?!
Юнна Мориц

Печальные, недетские,
отверженные глаза.
Отчаянья крики резкие, –
несдержанная гроза.

То вспыхнет, то снова скроется
свет смысла слов…
Поэзия так и строится –
без прочных основ.

Без выверенной традиции,
скрививши рот,
иначе – не разродиться ей,
не выдать плод.

Уголь приближается к алмазу
не одну, а много сотен лет;
так народом медленно, не сразу
выдается на-гора поэт.

Все же, как он в недрах вызревает?
Как там происходит этот рост?
Как в себя он под землей вбирает
молчаливое мерцанье звезд?

Химия, конечно, это знает:
как его природа испекла,
чтоб его резная грань сквозная
резала простую гладь стекла.

Скажешь, уголь? Нет, уже не уголь:
сжатый прессом тысячи веков,
он вместил и черный пламень юга,
и слепую искристость снегов.

Не бывать искусственным талантам,
стоящим дешевые гроши,
вровень с настоящим бриллиантом,
режущим простую гладь души.