Сергей Носов - Сторожение

Я подхожу к окну и вижу
в саду деревья и дорожки,
и светофор, и столб, и рожки
троллейбуса. И снег, и жижу —

такая слякоть. На снегу
от фонаря подобье круга.
В нем кто-то словно от испуга
весь скрючился — и ни гугу.

Он, озираясь на дома,
уж одурел от этих бдений
ночных, — отпугивает тени,
как тот семинарист Хома.

Но Вия нет... И хорошо,
что этот пьяненький поднялся
(я говорил всегда, что пьянство —
беда), поднялся и пошел...

Он, равновесие храня,
дойдёт. Ему и не приснится,
как тяжелы они, ресницы,
того, кто смотрит на меня.

Подожди, постой, расскажу.
Такая история. Такая история.
Рамы-то у нас очень старые,
стекла давно не менялись.
Лет, наверное, тридцать.
Ну вот.
Утром станешь, бывало,
занавеску отдернешь:
а он уже смотрит в окно —
огромный, широкоплечий, три на четыре.
Сходство...
какое там сходство.

Стекла, значит, от старости как бы они оплывают,
стекла текучи.
Понимаешь, аморфность, физика стекол...
Преломляют, короче.
Поведешь головой —
он тебе подмигнет!
(нет, серьезно)...
Поведешь головой —
он тебе подмигнет и насупится,
щеки надует, шмыгнет носом.
(ужас какой-то!),
весь наморщится, скуксится,
будто кислое съел...
Что там Гоголь, тут въяве портрет оживает!
Сюр — да и только.

Оккультизм.
Он у нас молодел год от года.
Нет, представь, это было оккультное действо:
по весне
ночью (обязательно ночью)
неизвестный художник,
мастер,
так назовем, —
да, мастер монументального макияжа
подводил ему брови и убирал морщины со лба
(непогода ведь портит лицо).
Утром встанешь бывало,
Занавеску отдернешь:
звезда появилась,
звезды как олимпийские кольца —
в том же порядке.
Ощущение: стыд.

Ощущение: стыд.
Стыд с примесью недоумения.
Стыд с оттенком гражданского мазохизма.
Стыд, вытесняемый самоиронией.
Стыд. —
В чем деду стыд, в том бабе смех.
Нет, правда,
когда останавливался автобус
и веселые иностранцы, смеясь, фотографировались
на фоне,
я,
честное слово,
готов был провалиться под землю, —
во мне патриот шевелился.
Проходящему мимо
остается лишь улыбаться:
мы-то всё понимаем,
дескать, мы всё понимаем,
нет, мы всё понимаем.
Иронический культ. Паралич языка. Анекдоты.
Кошмар понимания.
Всё понимаем.

Анекдоты вполголоса.
И что характерно:
это не признак боязни, а дань традиции.
Никто никого не боится.
Все всё давно уже поняли.
Дураков нет. Говорим правду.
О,
обличительный пафос!

Лишь оконные стекла
искажают действительность.

«Уважаемая Анна Григорьевна, разрешите,
пожалуйста,
(не подумайте только, что я ради шалости —
вовсе нет! А ради науки это...
будьте спокойны...)
встретиться с Вашим супругом покойным.

Встреча предполагается, Анна Григорьевна, у меня
на квартире.
Я имею спросить, каково ему в мире,
где легко жажда истины утоляется,
и какой субстанцией он теперь является?

Я не шарлатан, Вы знаете, Анна Григорьевна. Между
прочим,
я открытие сделал, состоящее вот в чем:
размножаться может и личинка,
а не только взрослая особь! [1] Педогенез. Впервые описан в работе Н. П. Вагнера «Самопроизвольное размножение гусениц у насекомых» (Казань, 1862). Работа встречена с крайним недоверием и опубликована за рубежом лишь через два года.
А теперь я исследую, Анна Григорьевна, способ
связи, Анна Григорьевна, с потусторонним...»

Но тут вдова
Как прочла эти жуткие очень слова,
незамедлительно написала ответ профессору
Вагнеру: «Категорически
запрещаю сеанс проводить спиритический».

Между тем наступила ночь.
Трудно профессору превозмочь
свое желание вызвать (ах, как чешутся руки!..)
дух писателя на благо все той же науки.

Но нельзя, нельзя... Тьмой окутано
всё, что там, за чертой, а жаль: на оккультное
действо нет ему от вдовы разрешения,
и не вправе он принимать, увы, положительного
решения.

А ведь хочется как, ведь знакомцами были, однако!
Но нельзя никак. Никак нельзя. Это потом
Пастернака,
покойничка, (потом, потом!..) в Союзе писателей
просто,
словно так и должно, восстановят без спроса.