Сергей Носов - Сторожение

Все эти тракторы стальные...
И пионеры — дружно маршем.
Встают на цыпочки больные.
Кто веселей — руками машет.

В этой старой гостинице тихо, спокойно, дешевая
койка.
Только двери скрипят, да еще целый день с
мухобойкой
ходит ключница, бродит хозяйка-старуха, и глухо
бьет она по стене, истребляя за мухою муху.

Кроме мух и меня, в этом доме живут тараканы.
А на кухне хранятся в шкафу, между прочим,
стаканы,
вилки, ложки, ножи, и тарелки, и миски, и чтобы
веселее жилось — обязательно старенький штопор.

А за стенкой одна, как бы мне обозвать ее —
данность.
Когда шел мимо окон, взгляд царапнула странность.
Я сказал бы «к стыду моему», только где ж тут
бесстыдство,
в общем, глянул в окно, не уняв любопытство.

В общем, как бы сказать, — если были бы вёдра и
мётлы,
вот такие предметы, а там, там — имущество
мёртвых:
громоздятся гробы вместо застланных коек,
и венков очень много там — ленты на коих.

Я спросил у хозяйки насчет этой, что ли,
мертвецкой.
Отвечала негромко старушка с улыбкою детской:
плохо если я сплю, то гостиница не виновата,
этот номер не их — это собственность военкомата.

Тут армейское всё, по уставу тут все, по ранжиру.
Без тапочек.
Тут приводит солдат, быть бы живу, за имуществом
прапорщик.
Говорит, не видала давно их. Сказать без увёрток,
хорошо, что сезон у них там — как в гостинице,
мёртвый.

А хозяйку зовут, я спросил как ее — Марья Глебовна.
А когда бы не я у нее, то была бы она не
востребована.
И у смерти на дальней войне тоже мертвый сезон,
тут дело простое —
у обеих у них свой у каждой резон в отношенье
простоя.

Ведь у каждого сезона есть свои преимущества,
и свои цветы, и свои резоны, и свое имущество.
Но какое сегодня число? Не в страну — в эту
странность
как меня принесло, где преданность — данность?

Как ей тут, Марье Глебовне, в межсезонье одной,
когда время не тает?
Где у смерти и где у нее почти выходной и где
витают
тени прежних приезжих — поевших, поспавших,
попивших,
и предвестники будущих павших, погибших?

Я и сам, посмотреть на меня — я поевший,
попивший, хотя не поспавший,
потому что сон у меня, не попишешь — пропавший.
Здесь дешевая койка, здесь тихо, спокойно,
только ходит она с мухобойкой, и случаются войны.

В коридоре стоит холодильник, и опять же — вот
тапочки.
Печь с дровами. Будильник. Кипятильник на
тумбочке.
Ну и что, Марья Глебовна, что в вашем мне имени?
Может здесь, Марья Глебовна, конец времени?

...Между тем, между тем. Там, в поселке гулянка,
гулянка. Мотивчик
популярный звучит. Не покажется проблематичным
счет бессонный до ста, до двухсот. А и верно — как
много
звезд в окне. И кусты. Ну так вот. И дорога,
шаги по дороге, дорога, дорога.

Разлилось по небу млеко
миллиардами молекул,
миллионами лучей
солнце в дырочки прорвалось,
потому что там порвалось —
золотой потек ручей.

Насекомое, что было
умереть решило, в мыло
угодив — о звон в груди! —
чуть заминка — и покойник,
встрепенулось. Рукомойник
остается позади.

Ты засовывала шишку
в самовар, покуда крышку
я держал в руке одной,
а в другой — трубу кривую,
жестяную, дымовую,
заворожен тишиной.

Боже милостивый, боже,
жить прекрасно до чего же
среди этого — не дай
ветви яблони качнуться,
подожди, не дай очнуться,
дуновение, не тай!..

А маски мы оставим в коридоре
на вешалке. И радости, и горе,
и всякие сомнения они
пусть выражают там. А мы с тобой одни,
и всё, и всё. И я люблю тебя.

Соседка, половицами скрипя,
идет на кухню. Цель похода — суп.
Дождь по карнизу. Отбиранье губ
губами, обоюдное. Молчи.

«Дощ» говорят (так надо) москвичи.
А в Питере всё — «дождь», всё дождь... Молчи. Я сам
молчун, молчу и молча — в тарарам.

Тебе приснилось (экие дела),
что ты, моя родная, родила.
Ворочалась, наверное, всю ночь.
О сын фантазии! (Хотя приснилась дочь...)