Сергей Носов - Сторожение

Старый сторож болезненно переживает
смыслоутрату.
И за что получает
он только зарплату?
Было время, служил на заводе с высоким
процентом хищений —
до каких доходило жулье ухищрений!
А теперь, а теперь? Или белые ночи в июле
не способствуют кражам?
А то, может, просто кастрюли
не нужны никому?
Или, верно, вступили мы в пору,
когда места нет вору?
Старый сторож стоит посреди одичалого сада
возле бывшего храма, а ныне безликого склада
металлической утвари. Так-то. Часы избывает.
Он к столбу прибивает
рукомойник:
тук-тук.

Где-то голубь воркует.
Звезды кто-то ворует.
Села птица на сук.

Во что нам верить как не в НЛО?
Упал пришелец
и сломал крыло.

Будто смотрю в колодец, вижу: падает щепка,
Кувыркается, вертится, вдруг повисает перед
глазами;
где-то за семью печатями
детство спрятано; тётя Нюша зачем-то
ходит босая по дому, на выключатели
вешает галоши — гроза близко
(это — чтобы не убило молнией), и про себя молится
кот по молоко пришел, да молоко скисло, —
вот сидит на пороге, моется,
лапу лижет... Ни цветет ни вянет
китайская роза...
С вечным пониманием каждый со своего портрета
в дверной проём глядят сыновья. Медленно тучу
тянет
в сторону Ильменя. Где-то
громыхает... За рекой, видимо. А река — голос
надорвешь, не докричишь до середины, когда
разольется
(мы однажды поймали в ней, вспомнилось, конский
волос,
червяка такого, и смотрели, как вьётся
на спичке — волос конский, червяк, невидаль)...
Пастбища, родники, ручей, пологие сходы
береговые. Рыбаки с неводом
идут по главной улице, названной Скотным
прогоном...
А за домами, за кузницей, за лугом заливным,
там, где над еще
не скошенной травой по заре туман, там, за
протокой —
лопухи,чертополох, крапива, кресты да звезды —
кладбище,
да еще кричит иногда из-за леса кукушка про то, как
жизнь долга... Улетай, глупая! Знаем сами.
Будто заглянул в колодец — падает щепка,
кувыркается, вертится, перед глазами
долго-долго висит
почему-то
зачем-то.

Почему-то именно в детстве я видел самые
жуткие и щемящие сны. Например, дерево-
облепиха,
серое, как будто в саване,
все в паутинах каких-то.
Или еще — поляна; нет, поле; и все мои близкие,
дорогие, родные, любимые, и я, и ветер, и
подсолнух корчится
на ветру; а мы идём, идём, и облака низкие-низкие;
и еще один шаг, и знаешь: всё это кончится...
И еще — тихо, темно; на окнах марля, пустая
кухонка, табуретка, таз; никто не моет посуду...
Тётя Нюша умерла на Пасху, говорят, как святая.
Я там сто лет не был и никогда не буду.

Говорят, мудрецы никогда не бывают глухими, но
бывают,
если верить преданиям, иногда слепцами —
и не видят, а слышат,
как деревья растут или как убывает
месяц над миром, или как дышит
облако.
Вместе с ветром
голоса позабытые странствуют. Падают в поле
звезды с неба. Ходят по свету
два двойника человека — счастье и доля.
Мир. Лихолетие. Войны.
Нощно
на земле живущий молчалив, любит
тишину, порядок.
Во дворе на ощупь
дрова рубит.

За вторым и третьим сараями — изгородь, луг,
пасутся кони.
Вдоль забора тянется серая нежить
чертополоха. Скрип колеса над колодцем.
Изморось. Корни
слов запретных держат ли
память?
(А еще это: «Аз, буки, веди...») Огонь весь
ты еще не растратил?
(«...глаголь...»)
Видишь:
столб,
канава,
дерево —
Скотопригоньевск,
город-оборотень,
град-Китеж.

Вообще-то, я ехал в поезде.
Мне попутчиками — цыгане.
Опасаясь возможных происков,
взгромоздился на полку с ногами.

Вообще-то, я поездом ехал
и смотрел на цыган
сверху.
Две цыганки и два цыгана,
а еще легион — в тамбуре.
Там у них — наподобие табора,
а куда и зачем — я не знаю.

Никогда я не мог их исканий
и скитаний понять. Ну, без края
им земля. Ну и что?
Но цыгане...
Но цыгане на скрипках играли.

И рыдали.
Точнее — мычали.
Без рыданий рыдали и всхлипов
и пилили своими смычками
по натянутым нервам
скрипок.