Сергей Носов - Сторожение

Руки опускаться
не должны,
поэтому
верует:
перпетуум
мобиле — не сказка.
Ибо — ум за разум.
Ум за разум это.
Верует: перпетуум
мобиле
не сразу,
а потом получится,
если постараться.
Если постараться,
как-нибудь получится.

Он приходит вечером
взвинченный с работы.
Смотрит по-отечески
на его работу
старый кот-мурлыка,
якобы породистый,
яркая пародия
на кота ученого.

Он приходит вечером,
укротитель вечности,
чуточку повернутый,
и сидит с отверткою.

Так необходимо
как-то воедино —
шпильку, шпонку, маятник,
дабы жил раскованно
механизмик маленький,
самосогласованный.

Механическая птица.
Птица в ходиках гнездится.
Эти ходики все ходят
И хозяина изводят.

Механическая птица
Встрепенется на часах:
«Как любой, кто начался,
ты боишься прекратиться!»
Механическая птица
Не дает уединиться.

Раз — сжимается пружинка.
Человек сидит в тоске.
Кровеносная прожилка
проступает на виске.

А потом к часам подходит,
на ночь глядя вновь заводит.

«Полцарства за коня!..» А почему не царство
всё целиком?
Да плюс что не от мира
сего?
Какая-то расчетливость, штукарство
и мелочность... «Полцарства!» Очень мило:
почти как полкило.
Или не стоит
соотносить?
Тюрьма, сраженье, плаха —
кому судить:
страх смерти легче страха
продешевить?
И все же сколько стоит
то, что купить нельзя, но с чем расстаться
невмоготу,
что не имеет меры?
Одну восьмую чести?
Четверть веры?
Полцарства?

Единица одиночества — единица,
величина безразмерная,
как скорость времени:

секунда за секунду — единица,
величина постоянная,
как одиночество.

Ну куда же быстрее?

...И он взошел на гору. И река
дыханье затаила. Облака
остановились. Поздняя заря
устало гасла. И хотелось думать
о суетности жизни, ибо зря
так много сил растрачено, а сдунуть
пылинку — проще некуда... Вокруг
царила тишина. Любой случайный звук,
размытый эхом, мерно поглощался
землей и небом. И туман сгущался.
А по небу перемещалась птица,
но не летела, нет, она плыла.
Он наблюдал, как два ее крыла
не шевелились. По земле разлиться
долженствовало звездам. В глубь
манящую вселенной
он устремил свой взгляд и ощутил себя нетленной
частицей сущего. Ему сдавило грудь.
И он вдохнул и выдохнул, и вмиг
упал на землю и приник
губами к ней и был готов заплакать,
дитя, дитя!.. Все кончилось. Определенно слякоть
почувствовал. В его рукав проник
слизняк. Была земля
сырой, холодной, скользкой — словом, для
надрыва неудобной...
— Вот маразм!
Весь кайф прошел. Алеша Карамазов,
увы, не получился. Вуаля.

Он так сказал: «Чудесно!»
Но она
переспросила: «Как?»
Он повторил:
— Чудесно.
Словам просторно, значит мысли тесно
(а про себя отметил, что стена
холодная. Подвинулся).
— О чем
ты думаешь?
И он подумал вяло
о Шопенгауэре. Но тут же (притворяла!)
ответил:
— О тебе.
Луна своим лучом
коснулась их. И он зевнул. Во рту
все пересохло.
«Жить без идеала, —
подумал он, — как спать без одеяла».
И посмотрел с тоскою в пустоту.

Грибной дождь. Финал.

Светопреставление.
Представление света во всем спектре.
По световому лучу стекают
дождевые капли.
Замирают на конце.
Падают.

Конец света
отражается в лужах.

Что там горбатого исправит?
Мой друг, товарищ мой картавит,
а я умею так рычать!
Но шепелявлю. Вот стыдоба!
Закомплексованы мы оба.
Артикулировать особо
нам подобает нашу речь.

Как бы сказать чтобы попроще?
Как искривленный позвоночник —
неповоротливый язык.
И после школы и обеда
мы посещаем логопеда
и называем «глаголпедом»,
а «логопед» нам не понять.

Послушать наших тараторок
из класса — всех скороговорок
не перескороговоришь.
Им хорошо. А я про Машу,
про ту, что любит кушать кашу ...
Совсем просты уроки наши.
(Мой друг на «эр», а я — на «ша»),