Евгений Гребёнка - Поэзия народов СССР XIX – начала XX вв.

Сочится теплая смола
Расколотых огнем дерев,
Лес замер в скорбной тишине,
Лишь слышен иволги напев.

Мольба о благостном дожде,
Чтоб пролился на лес немой,
На раны сосен и берез,
На пепел белый, неживой.

На вереск хрупкий, молодой,
Что, возродившись среди тленья,
Окутал темную беду
Лиловым сумраком забвенья.

Стал холм зеленым, и зеленый дождь
Блестит вдали, колеблемый едва.
Во всем, везде присутствует трава —
Над лугом, над могилою и в роще.
И мокрый лик земли улыбка морщит.

Когда олень пьет воду вечерами
И смотрит вдаль, уже поверх лесов,
Всю землю без остатка заполняет,
Как половодье, этот влажный зов.
Он ельник оглушил, как мощная труба,
Бери — вот жизнь моя и вся моя судьба.

Цепи цветов
твою кисть оплели.
Ты — вековечный
пленник земли.

Накрепко связан
нежностью пут:
вдруг показалось —
руки цветут.

Вдруг показалось,
сущность — в цветах.
Недостижима
небес высота.

Ночью же снова
вечность близка, —
в путах цветущих
ноет рука!..

Кому я пою мою песню?
Зеленой траве и метлице.
И синему небу. И ветру.
Крапивнику — крохотной птице.

И мху — его лапам медвежьим.
Звезде над рассветной чертою.
Пыльце, задымившей орешник
Мельчайшею мгой золотою.

И белому замку надежды,
Что теплой звездою согрета.
Безумцу, что плачет о крыльях.
Душе, что осталась без света.

Сквозь березняк летит весна — как смел ее разгон! —
вся в одуванчиках, сияет колесница.
Березы отдают приветственный поклон,
зеленых мотыльков полным-полны косицы.

Весна на ельник глянула — и вот
на каждой ели теплится огарок.
На луг взглянула — в мураве цветет,
синея нежно, облако фиалок.

Едва не проскочила в спешке сад,
но тпру! — и к липе вожжи прикрутила.
А яблони еще в сугробах спят —
саму весну снежком припорошило.

Вон девочка присела на порог.
И шепчет ей весна с такою тихой лаской,
как если бы в губах подснежник робкий дрог:
«Привет тебе от солнца, златовласка!»

В соломе кровли ласточки лепечут,
и синие огни на оперенье блещут.

Опять кто-то синий бредет через бор.
Морозу не можется — вывихнул ногу.
По сумеркам тенями полнится двор:
синеют в окне и струятся к порогу.

С межи жаворонок взлетел в облака:
нанижет и тут же рассыплет монисто.
Но аист поднимет — с его сюртука
стекает блистание струй шелковистых.

К реке на тележках скользят ручейки.
Во льду начинает потрескивать тихо,
и ухает глухо в глубинах реки:
открыл половодье подводный владыка.

У баньки сидит снеговик, на плечо
метлу уронил да и сам покривился.
На баньку ему б покоситься еще —
но угольный глаз по щеке покатился.

А юность не знает, куда ей спешить, —
нестись бы за каждою облачной стаей! —
и ночью, чуть веки успеет смежить,
все словно крыла за спиной вырастают…

Чуть вышел над крышею месяц двурогий,
присела белесая тень на пороге
и дует в дырявую кость, как в дуду, —
так горькие грешники стонут в аду…
А в темной лачуге мучительно спят:
то сводит суставы, то кости болят,
закупорил горло задушенный вздох —
и хочется крикнуть, да рот пересох!..
Кто мельницу крутит во тьме чердака?
Кто давит рукою на брус потолка,
покуда петух не прокличет свой час,
не вспыхнет в лачуге оранжевый глаз?…
Лишь возле дитяти — порхание птах,
звезда — в изголовие, солнце — в ногах.

Пускай не страждет твердь,
когда ее топчу,
не знает мук цветок,
вплетаемый в венок.
Пусть чистый ключ
от горечи не плачет
в глуши ночной!
Пусть на земле
не будет ни одной
души больной
и на свету — незрячей!