Георгий Шенгели - Раковина [сборник стихов]

Но медленные и смутные не колышатся караваны,
В томительную полуденную не продвинуться глубину.
Лишь яркие золотистые пересыпчатые барханы
Стремятся в полусожженную неизведанную страну.

Пахнет смолою и дубом под куполом темного дока.
Круто и кругло осел кузовом грузным корабль.
Быстрый топор отдирает обросшую мохом обшивку.
Твердые ребра цветут ржавчиной старых гвоздей.
— Эй, проберемся в пробоину! — Душно в незрячем трюме.
Днище набухло водой. Тупо стихают шаги.
Чую пугливой рукой прикрепленные к стенкам кольца, —
В реве тропических гроз здесь умирали рабы.
Где-нибудь: Тринидад, Вера-Круц, Пондишери, Макао;
Низкий болотистый брег; тяжкий расплавленный зной.
Дальние горы дышут, клубясь вулканною зыбью,
И неколеблемый штиль высосал жизнь парусов.
В тесной каюте над картой седой сидит суперкарго.
Глух он; не слышен ему тяжкий и сдавленный стон,
Что точно пар проницает дубовые доски палуб:
В трюме сквозь желтый туман желтая движется смерть.
Крысы по палубе брызнули топотом быстрых лапок.
Прыгают в волны, плывут. На корабле — тишина.
Только на главной шлюпке, мучась упорной греблей,
Куча матросов влечет ветхим канатом корабль.
День и другой, и неделя. Штиль неподвижен, как скалы,
Порван буксир, и ладья мчится к родным берегам.
Только лицо рулевого становится бледно-шафранным,
Только и юнга дрожит, чуя последний озноб.
Там же, где брошен корабль, не слышно ни стука, ни стона.
Боком на запад плывет, тайным теченьем влеком.
Точно стремится догнать отрезы шафранного шара,
Что уплывает за грань сеять шафранную смерть.
— Эй, вот ржавчина эта, что пачкает наши пальцы,
Это не тленье ли тех, чьею могилой был трюм?
Это не мертвое ль золото старых гор Эль-Дорадо,
Что растворившись в крови, красный развеяло прах? —
Быстрый топор стучит, отдирая гнилую обшивку.
В черную рану борта светит лазурная даль.
— Эй, посидим здесь еще! Ты любишь бродить по кладбищу;
Сладостны будут тебе недра бродячих могил. —

Где воды пресные, прорвав скупой песок,
В зеленой впадине кипят холодным горном,
На сланце слюдяном, под очервленным терном
Иссохший кожаный полуистлел мешок.

И слитков золота нетронутый поток
Ползет из трещины, опутываясь дерном,
А в двух шагах скелет в стремлении упорном
Лоскутья рук простер на выжженный восток.

В миражном зеркале расплавленного ада
На дальнем западе сиерры Эль-Дорадо,
И здесь в оазисе — предельный бег пустынь.

И грезу знойную навек покрыли травы.
Лишь бульканье ключа плывет в глухую синь,
Да воя волчьего случайные октавы.

Песком серебряным и пылью слюдяной
Сухой сверкает грот, закатом осиянный.
Сквозь плющ нависнувший и занавес лианный
Вплывает медленный вечеровой прибой.

Бюро, изрытое топорною резьбой,
И человек за ним, — угрюмый и туманный, —
В камзоле шерстяном времен британской Анны
Сжимает библию мозолистой рукой.

Три века залегло от смерти Робинзона
До пламеней, что жгут вспоившее их лоно,
Что вьют багряный вихрь на стогнах у дворцов.

Но неистлевший прах священника скитаний
Все льет свой вкрадчивый неуловимый зов, —
Зов к берегам чудес, в страну очарований.

Безводно-белые сухие облака
Над белым городом, обрезанным квадратно,
В пустыню брошенным, в сияющие пятна
Закаменевшего навек солончака.

Подложной библии тяжелая рука
Над жизнью избранных простерлась необъятно,
Но гневно сорваны и кинуты обратно
Шипы упругие тернового венка.

Безводны облака над рыжею пустыней,
Напоен жаждою солончаковый иней,
И время грузное иссохло в вышине.

Но в храме мраморном склоняются в поклоны,
Звеня кинжалами на вышитом ремне
Священники земли, — угрюмые Мормоны.

В последний раз могиле поклонились.
И батюшка свернул эпитрахиль,
Сказал любезность и конвертик принял,
И мы пошли через пустырь полынный.
Безводное лазуревое небо,
Пузырь луны и фольговое солнце
В осеннем ветре колыхались тихо,
И далеко, налево, журавли
Волнообразным клином трепетали…