Георгий Шенгели - Раковина [сборник стихов]

И — злость безвластия лишь раз его ожгла,
И птицы старости ему лишь раз пропели,
Когда июльским днем с Кавказа весть пришла
О том, что Лермонтов застрелен на дуэли.

Он хрустнул пальцами и над столом поник,
Дыбились волоса, и клокотали брови,
А ночью три строки легло в его дневник:
«Меня там не было; я бы удвоил крови.

Убийцу сей же час я бы послал в поход,
В передовой огонь, в дозоры и патрули,
Я по хронометру расчислил бы вперед,
Как долго жить ему до справедливой пули».

Я помню: яркий в летней дреме
На солнцем залитом песке
Уютный выбеленный домик
В уютном южном городке.
Я помню: пол, натертый воском,
Смоленый мат по светлым доскам,
Медовый запах табака,
В окне герани два горшка.
На стенах выцветшие флаги,
Фрегата стройная модель,
За ширмой строгая постель,
На письменном столе бумаги —
Последний угол моряка
В тиши сонливой городка.

Моряк, старик под девяносто,
Но бодрый, молодой, живой,
Всегда приветливо и просто,
Встречаясь, говорил со мной.
Я был влюблен в оттенки моря,
Мечтал о пальмах, о маори,
И в голубые вечера,
Когда зеркальная игра
В зеленой полутьме купальни
Блуждает по изгибам стен, —
Земли тяжелой цепкий плен
Меня томил, а сумрак дальний,
Окутывающий пролив,
Струил волнующий призыв.

Однажды — в заревой истоме
Вдали клубились облака —
Отправился я в белый домик,
В приветный домик старика.
Тот мне обрадовался очень.
И, хлопотлив и озабочен,
Соорудил нам чай «с ромком»,
И так прекрасно мы вдвоем,
Жуя варенье из инжира,
Не зажигаючи свечей,
Проплыли волны всех морей
От Гельсингфорса до Алжира
И только ночью в два часа
Свои убрали паруса.

И много вечеров в беседах
Провел я с милым моряком.
Он говорил мне о победах
И о «воздействий линьком»,
О женщинах в портах Китая,
О том, как Веспер, выплывая,
Роняет в воду алый щит,
Как море фосфором горит,
Как ночь в полуденных широтах
Струит зодиакальный свет,
О том, что флота больше нет,
О альбатросовых полетах,
И что «поверьте, я уж стар:
Лучше манильских — нет сигар».

Прошли года. Моряк мой умер.
Я — закопался в груды книг.
Но где-то в самом дальнем трюме
Родной мечты остался лик.
И нанял домик я знакомый,
Уединился в нем, влекомый
Томленьем сладостным. Светло
В моих трех комнатках, тепло,
И пахнет славной старой трубкой,
И так легко-легко — смолой,
И я приют спокойный мой
Себе рисую верхней рубкой
На адмиральском корабле
В пути к неведомой земле.

И вот пишу я эти строки,
Ведя их пушкинской строфой.
Они просты и неглубоки,
Но я пресыщен глубиной.
Хочу о том, что повседневно,
Сказать волнующе-напевно,
О тихой молвить красоте,
Что поразвеяна везде,
О том, что полюбил я землю,
Уютный домик, вечера,
Мечту о прошлом, что игра —
Окончена, и я не внемлю
Фанфарам запредельных сфер
И воплям сказочных химер.

На желтой глине четкий знак:
Из белых камней возведенный,
Полувоздушною колонной
Стоит обветренный маяк.
Внизу в кирпичной амбразуре
Мортиры медное жерло
Лет семьдесят как в мох вросло.
Перевидав дожди и бури,
И наверху в ответ, лазури
Сияет синее стекло.
Там в кукольно-уютной клетке
Хрустальных призм водоворот
Дрожащей радугой плывет
Пред колпачком калильной сетки
И ночью в плотные узлы
Неудержимо пламя плавит
И яростные стрелы правит
На неоглядные валы.
И над обрывом домик малый,
И штурман старый на крыльце,
И свежей трубки отблеск алый
На бронзовом его лице.
Давно не водит полных грузов
Он через мелистый проход,
Давно рулем тяжелый кузов
Не направляет в зелень вод.
Но, обшумев его в просторе,
Смолой и солью пропитав,
Благоухающее море
Не утеряло властных прав:
Как палуба полы сияют
В его спокойном уголке,
И люк прорезан в потолке,
И медью компасы пылают
В отполированном станке.
И обветшалые гравюры,
Затерты, выцвелы и буры
О днях Кагула и Чесмы
Со стен так радостно расскажут
И флаг андреевский покажут
На мачте над равниной тьмы.
А в час полуденных сияний,
Уйдя в прохладный кабинет,
Он пробегает милый след
Увянувших очарований.
Дымит проворней и сильней
Над плотной пальмовой шкатулкой
И пальцы радует прогулкой
Меж раковин и янтарей.
И тайный ящичек со скрипом
Приоткрывает и потом
Вздыхает, наклонясь челом
Над матовым дагерротипом.
Там он и обезьянка-дочь,
И маленькая квартеронка,
И с глаз досадливая пленка
Не хочет удалиться прочь.
.
Ушли, осыпались года,
И внучка, дочери на смену,
Взбиралась по его колену
И обрывалась иногда.
.
Теперь на башенном балконе,
Сияя медною косой,
Она глядит, как в яром гоне На
берег прядает прибой.
Тяжелый том Дюмон-Дюрвийля
Листами на ветру шуршит,
Неинтересен и забыт,
И чаек розовые крылья
Для темных глаз ее — магнит.
И пахнет солью и полынью
Порывный ветер, и она,
Овеянная тонкой синью,
В закат безмолвно влюблена.
Но вот, по гравию дороги
Легко шуршит велосипед,
И ей кричит с крылечка дед,
Насмешливый, притворно-строгий:
— Слезай, мальчишка, прикати!. —
Но оторваться нету сил
От отмелей в кипящей пене,
И обветшалые ступени
Дрожат под легкою ногой,
И мягкий голос горловой
Уже порхает на балконе:
— Приветствие прекрасной Тоне. —
И руку давит ей слегка
Сухая твердая рука.
И веет изумрудно-яркий
И потаенный омут глаз
На губ ее румянец жаркий,
И медлит вкрадчивый рассказ:
— Как осенью гирлянды птиц
Летят к манящему их югу,
Так мысли мчалися во вьюгу
В минуты сомкнутых ресниц.
Во дни акациевых весен
Мечтал я о безмолвьи сосен,
О золоте, что между скал
Таит нахмуренный Урал,
О том, как на глухих озерах,
На душегубке из коры
Я буду плавать и костры
Раскладывать в лесных просторах,
И уж давно тупой кинжал
Под тюфяком моим лежал.
Но после понял я: милее
Могилами покрытый юг.
Здесь пенье вечности сильнее,
Здесь плодоносней умный плуг.
В полыни мягкие курганы,
Истомных полдней очаги,
И в небе алые круги,
И тает аромат медвяный.
И в глине одичалой спят
Сарматы, скифы, гунны, венды, —
И неоглядные легенды
Неувядаемо томят.
Душа, впитавшая могилы
Несчетных предков, — влюблена
В чужих могил привет унылый
И упивается до дна.
Родное все… Холмов уклоны,
Совиные ночные стоны,
Неугомонный треск цикад,
Сиянье тихой Альсионы
На семисвечнике Плеяд.
Развалин изветшалых кости,
Свистящие рожденья лун,
Когда при яростном норд-осте
Дрожит размашистый ревун.
Вдали лиловые в тумане
Пустые берега Тамани,
Князь-Игорь, Слова жуткий взмыв
И жемчуг траурный в колчане,
И в ветках кличет вещий див… —
— Чай подан. —
Дедовский призыв
Прервал вдруг лет очарований.
Смеются. Сходят в Темноте.
И в дерзкой тянется мечте
Его рука к плечам округлым:
— Не оступитесь… —
В тесноте
За малый стол садятся. Смуглый
Сияя ликом, добрый дед
Им лаконический привет
Бросает.
Ваза до краев
Полна рубиновым вареньем.
Горячий хлеб. И с упоеньем,
Немедленно, не тратя слов,
Все отдаются наслажденьям,
И ужин превращают в рай
Три капли рома в крепкий чай.
Стакан четвертый побеждая,
Моряк неспешно говорит:
— Ну, юноша, что вас мани??
Не декадентщина-ль пустая?
Вот в наше время… —
И пошло
Порхать спокойнее крыло
По далям и воспоминаньям.
Даль отдана былым скитаньям,
Природе, людям, думам, снам,
Когда-то славным именам,
Предугаданьям и ошибкам,
Предубеждениям и улыбкам,
И вечно гордым знаменам.
— Вы говорите мне о вечном,
Что вы душою антиквар,
Но верьте мне — ведь я уж стар —
В неуловимо-быстротечном
Остаться легким и беспечным,
И сохранить хоть малый жар
Во сколько радостней, чем смутно
Блуждать по дальним временам,
Бросая душу бесприютно
По истощенным бороздам.
Вы пишете стихи, я знаю.
Прочтите что-нибудь, взгляну, —
— Извольте. Вот: припоминаю… —
.
И Тоня, с томною улыбкой
Внимает речи этой зыбкой:
Пред нею дед — она сама,
Пред ней томительная тьма,
Пред нею радостным загаром
Орозовелая душа,
Пред нею пепловым пожаром
Душа другая хороша…
И Тоня взор свой тайно клонит,
В его глазах отрадно тонет:
— Какие дива там на дне
В их изумрудной глубине. —
Пора прощанья. Белый пламень
С велосипеда льется вдаль,
Лаская на, дороге камень
И травы кутая в вуаль.
Далекий лай. Пустое поле.
Подъем и скат. И бриз в лицо.
И вкруг неумолимой боли
Неодолимое кольцо.
В резиновом, шуршаньи бега
Так убаюкана тоска,
И бледноголубая Вега
Так досягаемо близка.
Замедлен ход на повороте.
И остановка. И в траву.
И внемлет рокоту в болоте,
И долго смотрит в синеву.
Там звезды теплые нежданно
Срываются и вниз летят,
И веет белый шарф туманно
У пояса сапфирных лат.
И странно — в ионийском хоре,
Где звездные плывут огни,
Увидеть рыцаря в уборе
Отполированной брони.
Под геральдической пластиной
Ввыси простертого герба.
Полынь сухая над равниной
Так чародейственна груба.
И заговора смутный шопот
Плывет в ночную глубину,
И легкой пляски легкий топот
Прорезывает тишину.
И в хороводе белых теней
Сияет медная коса,
И, одиноких наслаждений
Ища, смежает он глаза.
Потом взбирается устало
На влажный свой велосипед
И тихо едет. И рассвет
Над морем зацветает ало.
В хрустальном пепле городок
Еще недвижен. Вот замок
У двери щелкает, и сонно
Он входит в комнату свою.
Из умывальника струю
В лицо пускает. Благовонно
Кропят ладонь его духи.
За стол садится. Лист бумаги.
И злые, тонкие как шпаги,
Вычерчиваются стихи.