Сергей Магид: Рефлексии и деревья. Стихотворения 1963–1990 гг.

В доме, который Земля,
а не племя, не город,
в доме, где каждый за каждого угол стола занимает,
где на любом языке одинаковы жажда и голод
и одинакова боль,
и жизнь одинаково тает.

Ночью над крышей висит одинокое небо.
Тощие мысли мои, о чем говорить одиноким?
Поговори, отвечают, о том, что когда-то ты не был,
ныне же братом идешь по небесной дороге…

Дождь стоянкой стал над миром,
травы брызжут под ногой,
пахнет дном и перегной
чавкает протухшим сыром,

и весь ливень и весь лес
полны предчувствием знакомым,
распознанием чудес,
каждый раз иным и новым,

предощущением минут
блаженных, не минут, – событий,
вот они, уже идут,
и очумелый от открытий,

теряешь плоть, теряешь дух
теряешь путь к жене и сыну,
и вот ты монстр наполовину
и лишь стихи бормочешь вслух.

Иду, глотая ветер на Фонтанке,
и вижу кровь на Инженерном замке
и площадь старую, где был на небо вход,
и всё теперь совсем наоборот,
и дом доходный, что напротив сада,
и сад… Бот порыжевшая ограда
и белый, – в ночь июньскую, – асфальт
и двор-колодец, и поющий альт
на кухне, за стеной, в девичьих пальцах,
проклятый альт взамен иглы и пяльцев,
тоскующий, танцующий, зовущий
забыть о ветре, пролитой крови,
о площади, где вместо храма – яма,
о коммуналке в пятом этаже,
где старый друг ебал мою любовь,
и об ограде выцветшего сада,
в котором я играл когда-то в мяч,
и об асфальте… – Ибо все страданья,
все муки, поражения и все
уходы начинались почему-то
на белом, пыльном и сухом асфальте
и во дворах-колодцах… – И, увы,
я снова здесь… – И тихо плачет альт
там снова из окна под самой крышей,
и снова белый, в трещинах асфальт,
и сада вечно ржавая ограда,
и этот страшный дом напротив сада,
и место, где метро теперь и вход,
который никуда не приведёт…

(В СКОБКАХ – ПРОИЗНЕСЕННОЕ ШЁПОТОМ)
«Я подошел вплотную наконец,
совсем вплотную, даже без зазора,
к тому, что называется конец

(и чуждо нам как тема разговора).
Но Бы тут рядом, да, – и потому,
пока ещё я голосом владею,
я в трех словах… как сыну…

(почему
я третью ночь от мыслей холодею…)

От мыслей, не от страха, – в этом соль.
Какой там страх, когда на вдох – все силы.
И не живот,

(а душу гложет боль, —
что я найду, что встречу за могилой?)

Пора ложиться, чувствую, – пора.
И сердце в яму ухает с размаха.
А во дворе играет детвора,
не ведая ни горечи, ни страха,

(а во дворе опять чертополох
вцепился корнем в тощие газоны…)

А что за городом! Б канавах лезет мох,
брусничные одолевая склоны!

Но вот внизу, – кто знает, кто поймёт,
что подо мхом, что под чертополохом?

(Земля и черви, – или узкий вход
на небеса, устроенные Богом?)

Я Вам скажу, – мне в общем все равно,
что пеплом стать, что вырасти травою,

(но вот что жить совсем не суждено,
я понимаю только головою…)

А сердце хочет, —

(друг ты мой, пойми,
как сердце хочет вечного спасенья!
Что если души, бывшие людьми,
на землю сходят в праздник Воскресенья?)

Но я не верю. Не могу. (Хоть плачь.)

Не в том ли смысл труда освобожденья,
что никогда Божественный трубач
нам не подаст сигнала к пробужденью?

(Как страшно превращаться в перегной,
как тяжело не верить в Бога, Боже!)

А птицы над моею головой…
(уже давно на ангелов похожи…)»

Щека сухая,
неживая,
на прощанье.
Четыре яблока, клюква в упаковке,
два лимона, уксус… – Надо же,
откуда?
Глаза, в которых ожиданье чуда
послеинфарктного.
Жизнь всё ещё подобна заготовке.
Жизнь всё ещё сплошное обещанье.
Но
жизнь
уже
сплошное
об —
нищанье.
Четыре яблока протягивает мать
для сына сына.
Где ей душу взять?
Чем залатать прореху
в мужестве и чести?
Чем заменить
отказ от крови?
О втрое скрученная нить
из вашей нелюбови!
А на потеху, —
как по ржавой жести
крыш крадется полуночный вор, —
пройтись по кухне дребезжащей,
по осколкам детства,
где взрослых страшное наследство,
замученных детишек сор,
невыметенный до сих пор,
во всех углах лежащий…