Дмитрий Воденников - Пальто и собака (сборник)

Это не было зловонной скукой собачьего мусоросборника.

Это было счастье.

Лицо несуществующего бога или раскрывающаяся улыбка неисчезающего Чеширского кота.

– Если бы я мог выбирать, куда уплыть и где потерять себя, – я бы выбрал оранжевое, – сказал приятель.

Я бы тоже.

Ну и последнее.

Я не верю в бога, не верю в жизнь после смерти, не верю в загробье, но когда мы будем перелетать, прорывая, слуховую мембрану, которая безвозвратно отделит нас, улетающих, от нас, переставших быть, – мы узнаем о себе нечто важное.

Вот в это я верю.

Когда мозг начнёт схлопываться, он покажет нам на прощанье картинки – от которых нам нельзя будет отвести глаз. Хотя бы по той простой причине, что глаз уже не станет. Одно только лихорадочное беспощадное внутреннее зрение. И это зрение и будет наш рай и ад, наша свобода и наше сожаление, а не то, к чему мы себя готовим.

И, быть может, кто-нибудь, перед кем мы чувствуем себя так ужасно виноватыми, потому что пока мы были живыми, мы только и делали, что терзали их, подстраивая под себя, – быть может, нам этот кто-нибудь скажет вослед, вытягивая подбородок из ватных или простынных барханов, мучимый несуществующей перед нами виной:

– Мальчик мой! Девочка! Кошка! Собака! Прости меня!

Но мы ему уже не ответим.

У поэта Ольги Седаковой есть строчки, которые я полжизни таскаю за собой, как деревенский дурачок таскает по дворам свою писаную торбу.

Я их прочитал в 1994 году в журнале «Арион», и если в то время у меня был бы новорождённый сын, то сейчас ему было бы уже восемнадцать.

Но у меня нет сына, и я не помню из стихотворения ничего сверх этих строк. Однако сами строчки стали моей личной поговоркой. Как любая поговорка, эти слова живут жизнью вируса или паразита, а значит, я употребляю их чаще всего не к месту. Замечаю ли я чьё-то или собственное старение и очевидную смертность, вижу ли какую-то глупость или большую красоту (ну, например, долгий меркнущий закатный свет в окне) или смотрю на припудренную венгерскую ватрушку – они у меня всплывают в памяти.

В моих домашних цитатах нет стихов Бродского (ни раннего, ни позднего), есть много Елены Шварц, есть Ян Сатуновский, есть Мандельштам, есть Цветаева, Вениамин Блаженный и Ахмадулина, но право на первое припоминание отдано этим строчкам. Вот они:

Я не уверен, что моя память не переработала их на свой лад (это я ещё проверю, когда скопирую и покажу часть этого стихотворного текста в конце этой моей заметки). Но то, что у меня вызывает восхищение наша человеческая способность цепляться за бессмысленную красоту и ценить бесполезные с прикладной точки зрения вещи, – в этом я уверен.

Вот, собственно, о символической красоте и несъедобных венгерских ватрушках я и хочу вести речь.

У Маркеса в его романе «Сто лет одиночества» ближе к финалу возникает момент, когда дом, в котором живут герои, уничтожают муравьи. Они сжирают перекрытия изнутри, и дом готов рассыпаться, превращаясь в постепенную пустотелую фикцию, в будущую труху, стоящую на пустоте, демонстрируя тем самым мощную, но несложную метафору конца всего сущего, в том числе и самого текста. Никто и ничто не может устоять против времени, и наши жалкие попытки победить смерть любовью изначально обречены на неудачу.

Мне этот образ съедаемого изнутри дома всегда казался завораживающим, но каким-то чересчур красивым. Слишком кинематографическим.

Тем удивительней было встретиться с этим преувеличенным голливудом на собственной кухне.

…Я помню, как я приготовил последнюю пасту в своей жизни. В тот самый раз (ещё не зная, что он последний) я делал её для нас с тобой на двоих, зачем-то купив в большом магазине дорогие итальянские макароны с чернилами каракатицы. Паста в пакете смотрелась очень аккуратной, представляя собой компактные, слегка перекрученные палочки из тёмно-серого теста, и было по-обывательски весело думать, какая она будет на вкус.

В этом же магазине я купил ещё и специальную засушенную смесь для соуса – в маленьком жёстком целлофановом пакете, перевязанном красной лентой.

Смесь тоже была безупречной, праздничной и игрушечной, с драгоценными вкраплениями какой-то карминовой сухой буржуазной ерунды, и стоила, как целая банка красной икры.