Георгий Мосешвили - Избранное. Том II

Если шторм опасен кораблю,
если штиль есть гибель для него,
значит, ноль равняется нулю
(равенство всего и ничего).

Сколь же он велик и сколь же мал!
Ноль! Экватор? Твёрдая вода?
Ох, Господь, однако, и задал
нам головоломку, господа!

Не гадайте, ибо не дана
человеку истина сия.
В мире существует лишь одна
формула земного бытия.

Когда Блок писал «Двенадцать»,
Он был зол.
Когда Платонов писал «Чевенгур»,
Он был зол.
Когда Борис Пастернак писал
Свой знаменитый роман,
Он опять-таки
Был зол.
Ненависть!
Вот что может создать
Гениальное произведение.
Ибо, как говорит Булгаков,
Мир невозможен без теней.
Но ненависть невозможна
Без любви.
Ненависть должна быть светлой.
Без Иисуса Христа в конце
Поэма «Двенадцать» была бы
Бредом.
Чтобы описание человеческой
Трагедии
Стало гениальным произведением,
Необходим
Белый
Венчик
Из роз.

Виктор Кривулин, мудрец и эстет,
Ищет в религии смысл бытия.
Мёртвый Христос, улыбаясь в ответ,
Шепчет: «Да сбудется воля твоя…»

Виктор Кривулин смыкает глаза…
Знаков и цифр за окном хоровод.
Тройка… семёрка… а вместо туза —
Буквочка «г» – сокращённое «год».

Дьявольской меткой отмечен журнал [9] Самиздатский журнал «37», который выпускал Виктор Кривулин. .
Номер квартиры – могильным крестом.
Некий опальный поэт умирал,
Кажется, тоже в тридцать седьмом.

Виктор Кривулин рыдает навзрыд:
«Боже, помилуй, спаси, помоги!..»
Дьявол круги за окном мастерит,
Первый… девятый… чертит круги.

Виктор Кривулин, опальный поэт,
Ищет в поэзии смысл бытия.
Мёртвый Кузмин, улыбаясь в ответ,
Шепчет: «Да сбудется воля твоя».

Дано в привычках нам и ощущеньях
Какое-то незримое родство,
Безумное смешенье: волшебство
И будничность обманутого зренья,

И трижды повторённое одно
Свершенье мысли, слова и творенья,
И вечное единство повторенья
В неясных ощущеньях нам дано…

В брошенной деревне
На исходе дня
Тихо Время дремлет,
Греясь у огня.

Гостем Дождь заходит
В опустевший дом.
Время о погоде
Говорит с Дождём…

В брошенной деревне,
Ветхой и больной,
Умирает Время
За чужой стеной.

Лишь часы маячат
В тихой темноте.
Дождь и Время плачут
О чужой беде…

Над домом поэта всегда – догорающий свет.
Над словом поэта всегда – ощущение тайны.
Налево – знамения света и слов не случайны.
Направо – ни дома, ни тайны давно уже нет.

Над телом поэта всегда – современников суд.
Над тенью поэта всегда – пересуды потомков.
Налево – одно из имён назовут вам негромко;
Направо же – в списки десятки других занесут.

Над жизнью поэта всегда – ожиданье конца.
Над смертью поэта всегда – дуновение славы.
Налево – признанье, портреты, венки…
А направо —
Презренье невежды и недоуменье слепца.

Воображенье – суетный удел
Поэта, музыканта и бродяги.
Мы все тоскуем по плащу и шпаге,
Нам кажется, что все мы – не у дел.

Воображенье – время, годы, дни…
Участники печальной пантомимы,
Мы ищем то, что невообразимо…
О, Господи, спаси и сохрани!

Две стрелы.
Движение по кругу.
Маятник почти что невесом.
Месяц май.
Двенадцать.
Ближе к югу
Солнце.
Люди, вспомнив о своём
счастье,
поднимаются с постели,
одеваются,
куда-нибудь
тихо направляются
без цели.
Две стрелы
указывают
путь.

Век мой! Я ли жил
под синим солнцем Крыма,
взглядом останавливая
облака?
Жизнь моя ни с чем
не была сравнима,
как изгиб реки,
жизнь была легка.

Лёгкою рукой
с камешками моря
капельки дождя я
собирал в горсти.
Руки целовал
смуглолицей Флоре,
при дворе дриад
будучи в чести.