Роальд Мандельштам: Собрание стихотворений

Несущие золото рыбы
В горячих чешуйках оконц, —
Волнами, как красные глыбы,
На море расплавленных солнц.

Минута, минута – другая,
Растает последняя тень…
– Но ярок, как ты, дорогая,
Летящий по городу день.

Но снова и снова, и снова
За крышами вянет заря,
И ярок фонарь трёхголовый
На тихо поре фонаря.

А звёзды, что остро и больно
Сияют на рёбрах мостов,
Удят до утра колокольни
На удочки медных крестов.

Час чердачной возни.
То ли к дому спешат запоздалые мыши,
То ли серые когти
Рассвета коснулись стены,
То ли дождь подступил
И ломает стеклянные пальцы
О холодный карниз,
О худой водосток,
О карниз?..
Или просто за тридевять стен
И за тридесять лестниц
Скупо звякнула медь,
Кратко щёлкнули дверью:
Незнакомый поэт
На рассвете вернулся домой?

Обнажив коснеющие тумбы,
Сто ворот распахивают рты.
Ветер с крыш:
Над морем ржавой умбры
Смят и порван парус темноты…

Я бросаю радостные клады
Фонарей,
Как нитку янтаря, —
За печальный час твоей прохлады,
Эос, розоперстая заря!

Маленького, маленького серого котёнка
Во дворе хотели дети удавить,
Он всё время плачет, хвостик мокрый, тонкий,
Даже в тёплой комнате жалобно дрожит.

Слабенькая шейка сломана верёвкой,
Грустно потускнели глупые глаза,
И котёнку больно, и лежать неловко —
Мордочка заплакана, лапки все в слезах.

Он наутро умер, бедный, глупый котик,
Не закрыв померкшие изумруды глаз.
И мяукнул синий пересохший ротик
Перед самой смертью тихо, только раз.

Долго-долго мучили котёнка,
Наконец решили удавить, —
Мёртвого, послушного ребёнка
Утащила киска хоронить.

На заре у кошкиного лаза
Собралась пушистая братва:
Шкурники,
Мокрятники,
Пролазы —
Знатная готовится жратва!

Лысый кот – сиятельный эрцгерцог —
Запросто,
По-дружески,
На «ты» —
Говорил: «Я ваш душой и сердцем!
Господа пушистые коты!
Поднимите павшие знамёна!
Смерть собакам!
Горе поварам!
Римляне! Солдаты! Легионы!
Наступил Великий ТАРАРАМ!»

Заоблачный край разворочен,
И каждый, взглянув, говорит:
– В тяжёлом дредноуте ночи
Взорвалась торпеда зари.

Разбита чернильная глыба!
И в синем квадрате окна
Всплывает, как мёртвая рыба,
Убитая взрывом, луна.

А снизу, где рельсы схлестнулись
И чёрств площадной каравай,
Сползла с колесованных улиц
Кровавая капля – трамвай…

Под утро над ночными крышами
На слёзы стынущих берёз
Звонок метнулся недослышанный
И два огня светлее звёзд.

По Колокольной, по Литейному,
До неизвестного кольца, —
До парка, скрытого метелями,
Звенели рельсы без конца.

На остановке – дом заляпанный, —
На плащ слезится водосток,
А в нём, от глаз прохожих спрятанный,
Блестящей молнией – клинок.

Я не ошибся: эту бороду
И эту шпагу знает мир…
Идёт по замершему городу
В туманных сумерках Шекспир.

В трамваи нельзя не садиться,
А сев, – не сидеть до конца,
Луна, обливая ресницы,
У многих стекает с лица.

Луна наливается в окна
И льётся уже через край —
Сосной золотистой и тёплой
Сверкает вечерний трамвай.

Здесь шутят удачней и больше,
Спасаясь сюда от дождей,
Все девушки кажутся тоньше,
Задумчивей и нежней.

У них золотые ресницы,
В глазах – глубина без конца.
В трамвай нельзя не садиться,
А сев, – не сидеть до кольца.

Уличный ветер хохочет