Рита Карамыш - Девичий виноград

Н е удержать в тугих сетях повиновения
Свои «творенья» – щекотливые мгновения…
Бежит по жизни человек-бегун, торопится,
А те – попутно возникая – тихо копятся
И оседают в человечьей глубине,
Качаясь сонными русалками на дне.

Но лишь до срока их невинное томление:
Глядишь, и – всплыли щекотливые мгновения!
С лица – такие, что и были – препротивные,
А поведеньем – и поболее активные:
Они-то времени проспали интервал,
А человек-бегун от бега подустал.

Но если для живых реакций не погиб ещё,
Они в щекотные его затянут игрища,
И будет едко хохотать мгновенья рожица
Над тем, как он, бегун, и морщится, и ёжится, —
Опомнясь, впрочем, – как Хома [2] (Хома Брут) герой повести Н.В. Гоголя «Вий», вынужденный прибегать к древней магической символике для защиты от нечистой силы. , очертит круг,
Чтоб обуздать лихих назойливых подруг.

Хотя барьером отделяться справедливо ли,
Коль сотворил он сам мгновенья щекотливые?
Теперь терзайся мукой – нравится, не нравится;
А сколько тех мгновений в будущем добавится?!
Бегун, оплошный на поступки и слова, —
Как ты отнимешь у «русалок» их права?

Ах, вспоминать о всяком, щекотливом, солоно —
Ведь не одним же этим жизнь была наполнена!
Вот бы пройтись по водным закоулкам неводом,
Собрать «русалок» всех да выкинуть, как не было,
Или пускай бы щекотали, в самом деле,
Всего лишь раз в году – на Троицкой неделе [3] (Русальная неделя) в славянском народном календаре считалась временем пребывания на земле русалок, вышедших из воды после праздника Вознесения. !

У медведя на выход роскошный наряд:
Из атласа рубаха – отрадно взглянуть,
И косынка, с нашитыми бляхами в ряд,
Украшает медвежью обвислую грудь.

У медведя намордником стянута пасть —
Он и с этой помехой глядит молодцом;
Знаменует над зверем хозяйскую власть
Цепь к медвежьему носу с железным кольцом.

У медведя вожак – всем цыганам цыган:
Бородат и космат – настоящий медведь,
Коренаст, мешковат, хоть и сед, но румян,
Балаболить мастак и зубами блестеть.

Выйдет с бубном цыган для потехи толпы,
Дёрг за цепь! – жест медведю знаком хорошо —
Он, артист, уж заранее встал на дыбы
И по кругу, танцуя, пошёл… – Как пошёл!

Он – учёный, усвоил немало наук:
И плясать, и стрелять, и на стойке стоять —
Уморит он набором блистательных штук,
Если только азарт сахарком подкреплять.

К послушанью медведь и успеху привык,
Но порою потянет и на озорство:
Вожаку адресованный сдержанный рык
Скажет, что на пределе терпенье его.

До потехи охоч, но капризен народ —
Кто-то прочь уж, как будто, пошёл, семеня?
Тут цыганка-молодка по кругу порхнёт,
Разномастным монистом и бубном звеня.

Смотрят женщины, дети, все возрастов люд —
От плясуньиной гибкости впав в забытьё —
Как дорожную пыль её косы метут
И вибрируют плечи и груди её…

Вот, цыганка с медведем обходят людей;
Сбор – копейки: их зритель – простой человек;
Половину отдай на прокорм лошадей
Да хозяевам – за немудрёный ночлег.

Разместили медведя в сарае – ложись!
Все наряды цыганка со зверя – долой,
А намордник – ни-ни; и подобную жизнь
Принимает медведь – он не знает другой.

У медведя с цыганкой почти что роман:
Он ворчанием нежным общается с ней;
В пестрых юбках её есть заветный карман,
Полный вкусных орехов и разных сластей.

Она к ночи приносит медведю поесть,
В грубой глиняной миске меняет питьё
И садится медвежью вычёсывать шерсть,
А медведь лижет мягкие руки её.

Где-то ходит, скрипя сапогами, цыган,
И хозяев слышна приглушённая речь;
А медведь и мохнат, и велик, как диван, —
Можно даже спиной ненадолго прилечь.

За дощатой стеной – деревенская ночь.
«Шёлк истёрся на блузке – опять покупать…
А медведь неопрятен – пахучий невмочь! —
Надо завтра в ближайшей реке искупать».

О на, как и прежде, печёт пироги,
Обычно – под праздники
И выходные;
Лежат пироги её долго иные,
Но так же они и вкусны, и мягки.

Особым каким не отмечена даром,
А просто —
Поднявшись едва не впотьмах —
Она, как положено, ставит опару
На самых обычных московских дрожжах