Кир Романов - Кислород

За ручку Луны звенящую крутит Землю
Черный шарманщик…
Беззубой улыбкой встречая гостей
У трактира порога…

Там Свет разливают в бокалы – согреться
В большой Темноте…
Простудившихся с головою в ваннах купают
С медом и молоком…

Времена лихорадки, «неспособные в общей
Своей слепоте…»
Петр казнит на столе как орехи, гранитным
Судьи молотком…

Загнанный мрак, казалось, вот-вот закричит, что есть мочи.
Лапы сведенные режут шаги все медленнее, все короче.
Прижатый к земле хрипит, брошен в канавную клеть.
Получит каторжной пайкой свои полтора часа ночи…

На пляже у теплого океана,
В джунглях или на одинокие скалы,
На лугах ли, у заснеженных гор…
Не решила где приземлиться…
Остановилась и проиграла спор.
И упала, как, когда и куда попало.
Скалярная Птица…

Восковыми прыщами покрылся стол.
Один один продолжает пир
В тарелке лицом храпит о любви
Шекспир…

Я наконец-то собрал всю радугу – вот.
И воздуха набрал про запас в рот…
Через пару секунд оторвусь, не ждите…
Я нашел через Стикс брод…

Я вашим отцам передам весть.
Что в вас от них самое лучшее есть,
Что их вспоминают не часто, но гордо.
И кое-как сохраняют – честь.

Богам расскажу – как отдавали,
Признаюсь в конце о всём, что украли.
Как смеялись над злом, и зло посмеялись…
Как себе обо всём и всем наврали…

Вернусь, разобью кулаком окна.
Вином изнутри голова взмокла.
В каждой доле пространства за разбитым окном —
Кривые зеркальные стекла…

В ночь перед Днем Всех Святых наряжусь падшим.
Вдруг постучусь в крепко закрытые неба двери.
В блаженной толпе с трудом проберусь к Старшим.
Спрошу, когда нам заплатят по нашей Вере.
Отвернут от меня свои золотые, наглые рожи.
Нет белого на черном, придуманном ими свете.
Снова зашьют в тесный мешок из костей и кожи.
Запишут унылой, короткой строкой в Новейшем Завете…

Это память о всех уже спразднованных годах,
Это определили весы снижение веса на душу…
Перья заледеневшие на вертолетных винтах,
Спасем, все равно ведь выбросится на сушу
Ведомый заблудшим Солнцем голубой кит.
Ветер, погнавшийся за сотнями направлений.
Свет, для каждого из дозволенных мне измерений,
Из каждой звезды… мучается, но горит…

Твоим телом упружится
В напряженных пальцах
Рояль…
Желаний и яростей
Наковальня, красная струн
Сталь…
Золотых колокольчиков
От чуть осмелевших касаний
Звон…
Стоном рассвета льётся
За горизонта край
Саксофон…

В отместку месть на месть
из сумрачного лона,
И в рожениц агонии хор бесов злым огнем
Смеется, осыпается трухой,
прогнившей тучей,
неживым дождем…
Колотит в подоконник наступлений марш ворона…
На ночь…
Все утра приказали трубить свет…
Сожжено – алый арлекин взошел на парапет,
Звеня колоколами, рассудил,
развел греховных,
успокоил леших…
И объявил царя… Для ползающих, пеших…
Летящих, стянутых, поставленных
тащить Его карету,
Крутить подвешенную на луче планету…

Кошка, косясь, назло громко хлюпает языком в молоко,
Капля дрожит, решается сброситься с парапета крана.
Скрючился инеем, ледяными когтями впился в стекло,
В мираж родника сухими глазами погонщика каравана.
Черные клавиши пола переберешь завораживающим «босиком»
Коснешься стекла, я высыплю ледяною колючей крошкой,
Каплей шагну, разобьюсь, испарюсь, улечу сквозняком.
Моей тепловой нетерпимости ухмыльнется ревнивая кошка…

– Никто…
– Взаимно.
– Наконец нас двое!
– Но не визжите так – чумными окрестят тот час…
Здесь миллиардный окрещенных лицостас,
И каждый лик свое названье воет…
Воротит сон,
Как в полночь на июнь картаво
Мамашей ропщет над икрой канава…