Сергей Осипов: Зеркало. Итоги лирики

Я мыслю, значит существую…
А если мыслить перестал?
А если попросту ликую,
как по весне в лесу листва?
Ужели прав мыслитель грозный?
Часы парения – не в счёт?
Тогда я стану сам серьёзным,
сказав: существованье – гнёт.
Гнёт тех теней пресуществленья
существ, сухих по существу,
что видят знаки зла и тленья,
бросая взгляды на листву!

Природа – разукрашенная кукла,
труп убранный, никем не погребённый:
в подтёках рана на груди распухла,
и искры звёзд срываются с гребёнок.
Ребёнок искренний у зеркала не лживо,
закалывая иглами причёску,
и детским голосом: «Покуда живы,
не надо делать за страницы сноску.
Весь мир – пред нами. Так читай в захлёбе!
Есть – только это. Остальное – бредни
Тех рыбаков, что не поймали в хляби
Душ человечьих даже миг к обедне».

Я со скалы отвесной к морю
глядел в зелёные глаза.
Плескались в них любовь и горе,
истома, нега и гроза.
Так, проходя мимо девчонок,
ловя ресничный полувзмах
зелёных глаз, фигур точёных
разгадывая тайный знак,
я понял вдруг, что вся природа
не стоит чистого листа,
она в любое время года
душой, как зеркало, пуста.
Но, если к хладноватой грани
приникнет Духа ясный лик,
то, как начертано в Коране,
вдруг станет муравей велик,
тот, Кто ноги моей подруги
легко исследует изгиб,
пока, застыв в волшебном круге,
в шлепке ладони не погиб.

Ты помнишь утренний Мисхор,
куда мы плыли на рассвете?
Вставало солнце из-за гор,
и рыбаки снимали сети.
Русалка билася хвостом
(верней, хвостами) о каменья,
напоминая нам о том,
что всё в природе – раздвоенья…
Полувакханка-полумать
несёт свое дитя на берег.
Ныряльщик хвост ей отломать
рискует, ей никто не верит.
Пусть в чешуе, пусть холодна,
но ведь любила, как земная.
И чашу горечи до дна
испила, счастия не зная.

Горизонтальных линий торжество.
Лес густо стелется синеющей полоской.
А до него – сверкающий простор
воды, манящей и немного жёсткой.
Шуршит трава под осторожным шагом.
Волна коснуться ленится стопы.
Закат над горизонтом виснет флагом.
И свет сплетается в тяжёлые снопы.
Так, вчитываясь в краски и шумы,
я ощутил пугающую поступь
незримого холодного господства
огня, которым мы обожжены.

Я лёг на луг. В волне зелёной леса
плескались птицы. Было глубоко.
По ниточке серебряной отвеса
росы взбегала капелька легко.
Над лугом мошкара возводит город,
упругих траекторий волшебство:
здесь клювы шпилей, башенок зазоры,
мерцающий, трепещущий острог.
И всё поёт! Вселенная облита
теплом и светом. Нет в помине тьмы!
В упрямом гуле трудовых молитв
рождаются свершенья и умы.
Вдали, как в перевёрнутый бинокль
плывут столетия рассудочной тоски.
Бог-подмастерье остро щурит око,
на холст кладёт последние мазки.

Село рыбачье. Домики как щепки,
заброшенные северным прибоем,
лежат на берегу. Надвинув кепки,
гуляют парни в праздничном запое.
От церкви к церкви вихрем пыль несётся.
Немало лет ей минуло с рожденья.
Подслеповатым глазом смотрит солнце,
на стёклах, в лужах ищет отраженья.
Природа – сумасшедшая девчонка!
Повсюду зеркальце ей хочется найти:
от капельки росы до глаз под чёлкой —
– вот вехи пройденного разумом пути.

Не побежал гипотенузой
он через поле напрямик.
Ему не жизнь была обузой,
в ушах стоял бобовый крик:
«Остановись! Ты нас затопчешь!
Мы тоже жизнь. Беги кругом!»
И он свернул, поверив в общность
меж полем глины и умом.