Сергей Осипов: Зеркало. Итоги лирики

Ступеньки праздной атараксии
меня к блаженству приведут.
Пойду гулять под свод Апраксина,
как сквозь шпицрутены идут.
Сначала Гегеля штудирую,
потом иду под людный свод.
Мне говорят: куда ты с лирою,
кругом торгующий народ.
Я верую, что лёд расплавится
от беззащитного тепла.
Не оттого ли мне так нравится
самовлюблённая толпа?
Когда-нибудь весь мир (без робости!)
от этих выщербленных плит
до ваших лиц в земной подробности
моя душа вообразит.

Вышел на улицу, купил сигареты,
прошёл мимо церкви, выпил вина,
так постепенно сживаясь со света,
я становился похож на слона.
Он тоже рассеянно щупает почву
подошвами в складках подкожного зла.
Какая-то в мире безмерная порча!
Или я сам вдруг душою ослаб?
Тысячеглавая гидра империи
«нагло просила на чай, на ночлег»,
в небе качалась дымными перьями
и усмехалась: «Ну что, человек.
Помянем тех, кто в грозный век обиды
замечен не был пламенной судьбой
и не имел на жизнь большие виды,
но всё же поплатился головой?»
За что легли? Они того не знали
и не узнают видно никогда,
как в сумерках обыденной печали
всходила оправдания звезда.

Тревожный ангел реет над Тверской.
Куда спешит сей известковый вестник?
Или он мертв? Гербарной стрекозой
пришпилен к городу и не воскреснет…
Прошли года, а может и века
с тех пор, когда рабочие лепили,
поднявшись в люльке, крылья и бока,
а после, опустившись в город, пили.
Они ушли, но верили в него,
в его трубу, звучащую негромко
над садом, над домами, над Невой,
над головами глохнущих потомков.

Старинный парк стряхнул лохмотья листьев
и обнажился.
Греческий борец готовится к суровому ристанью
с зимой железной.
Бешено летит шум времени,
шум одичавших листьев.
Среди деревьев девушка идет.
Как хороша, как царственна, как ладна.
Почти ребенок, но уже – и нет.
Мерцает красота, не меркнет Свет.
Из лабиринта смерти выведет твой след.
Дай только нить шагов запомнить, Ариадна!

Бежать бы мне по Петербургу,
срезая сумерки дворов,
спешить зигзагами, по кругу,
за тот, за этот поворот.
Куда? Не важно. Мне бы только
уйти от дыма тех обид,
что Мир в глаза мои клубит:
то кнут, то пряничная долька.
Но, цыц! Не хныкать! Больно хрупкий!
Дым ест глаза? А Млечный путь?
Он тоже дым… Из чьей он трубки?
В лицо б Курильщику взглянуть.

Сентябрьский день в Ленинграде
серый, словно лист газеты,
лишь к вечеру его расцветят
гризетки, накрасив губы,
и нарисовав на лицах
тушью свои глаза.

В пещерах метрополитенных
порой гекзаметр звучит,
и слышен шум морских пучин
и грохотанье кружев пенных.
И как педалями органа
в кабине правит машинист,
и воздух рвут гудки и свист,
и гаммы строятся из гама.
Тому подобно, как росток
ломает камни с силой бычьей,
уродство бредит красотой,
и бред сбывается обычно.

Здесь пиво пьют. Холодный легкий мёд,
горчащий чуточку, зато без всякой лести
он вас в объятия медвежие возьмёт
и свалит наземь с горестями вместе.
Грохочут кружки, пена через край
как облачко весёлое клубится.
Седьмое небо, всем открытый рай,
где хочется в кого-нибудь влюбиться.
Когда поеду на салазках вниз
с пригорка жизни, может быть, и вспомню
вот эти занавески, стол, карниз
и хмеля всёсмывающие волны.

Ошибка Цезаря нам ближе,
чем папы Грегори расчёт:
точнее празднуют в Париже,
но в Риме время не течёт.
Мой Петербург, сей Рим четвёртый
сквозь мглу в кораблике плывёт.
И даже чёрта хвостик вёрткий
его с небес не совлечёт.
Холодный край листа Европы,
где камень царствует и лёд,
дворцы, каналы и сугробы,
где в дёгте ночи шпилей мёд
струится медленно и медно,
не обещая сладкий год.
А пешеход – Евгений бедный,
вдыхая дым, судьбу клянёт.

Мы в перекрестии креста
сойдёмся вместе неспроста
и тайный совершим обряд.
Судьба – насмешливый добряк,
стоит, к перилам прислонясь,
а за пенсне гуляет грязь.
Ну, что ж, он тоже человек,
безумный наш двадцатый век.
Возьмём, возьмём его с собой
в мир, постороннему иной:
где кошка гнётся на трубе,
где звёзды зримей и грубей,
где ярче блеск влюблённых глаз,
где всё вершится в первый раз.
Не слышны звуки радиол,
зато раскольный Родион,
в петлю подвесивший топор,
ведёт с собой тяжёлый спор:
«Уныла, блёкла жизни нить!
Хоть раз должно мне подфартить?
Ну почему же я лишён
судьбой наследства в миллион?»
Как много спотыкалось тут
и в продолжении минут,
теряя с Божьим миром связь,
шли сквозь пенсне, за стёкла, в грязь.
Но всё же мы помянем их,
кто не мирился с кличкой: «псих»
и, утверждая правды путь,
готов был головы свернуть.
Добро и зло рождают зло,
а вот добру не повезло.