Аркадий Застырец - Белый китель

По хоть куда чудовищным развилкам —
Направо бунт, налево ведовство —
Не чувствуя младенческим затылком
Дыхания живого Твоего.

Ты следуешь за мною неотступно,
И вижу я: наутро – даль светла —
Меня пронзит однажды целокупно
Твоей любви калёная стрела.

Когда пионеры во хвойном и вольном
Ложатся в отрядных на сон корпусах,
Они перед сном не заводам и войнам
Вручают себя через праведный страх,

А – кто с кулачком, в средостение вжатым,
Кто с шёпотом, стоном и звоном стекла —
Они отдаются красивым вожатым,
Опасным и взрослым, как в улье пчела.

Они отдаются их длинным ресницам,
Пилоткам и бантам, гофре и плиссе,
И после им снится, не вправе явиться,
Вожатая Саша на мокром шоссе,

Вожатая Таня в сиреневой майке
И чёрных трусах на зарядке-заре,
Чьи груди то в небо глядят без утайки,
То тонут в тени, как котята в ведре;

Командой в строю к поворотам неволя,
Вожатая Лена, чьи гольфы – как снег,
Вожатая Уля, вожатая Оля…
А девочкам – только вожатый Олег.

Вменённые равнине и низине
Душой в обмен на ветра вещество,
В с утра холодной лодочной резине
Мы были живы все до одного.

До над костром консервов и печенья,
До краденой капусты на пути
Гребли мы против вечного теченья,
Чтоб на закате вовсе не грести.

И до и после скорое скольженье
Меж двух опор бетонного моста,
Ломая в тёмной глади отраженье,
Мне снилось раз, наверно, больше ста.

Склонялись ивы в воду берегами,
Курилась в поле солнечная гарь…
И расширялся медленно, кругами
Мой сухопутный жалобный словарь.

Я забывал в извивах лабиринта
О примитивном правиле руки,
Не отличая лук от гиацинта
И лишь по вкусу – море от реки.

В семьдесят третьем году
между песком и травою
Я ли по небу иду
в драповом сером пальто?
Я ли рискую упасть
в города тьму с головою,
Точно в толпу акробат
из парусов шапито?

Точно ли это меня
в семьдесят третьем колене
Люди явили на свет,
мама с трудом родила,
Корь, и объяв, не взяла
в жарко-чудовищном крене
И скарлатина, сдавив,
дух испустить не дала?

Может ли быть, что со мной,
под руку, гибкая, рядом
Движешься, как тишина,
и не боясь высоты,
Мне уступаешь во всём —
шёпотом или же взглядом,
Или понурым кивком —
невероятная ты?

Мне ли открыты цветов
дикорастущих пещеры,
Где укрывается шмель
или пирует пчела?
И неужели меня,
полного меди и серы,
Не упустил ни на миг
ангел мой из-под крыла?

Как тяга медленной реки,
В своей громаде незаметна,
Вода к воде стремится тщетно
И тащит стрежнем топляки;

Как сила тонного песка,
Ползя по мертвенной Сахаре,
Сгоняет тень рассветной хмари,
Будь та хоть с бездну велика;

Как под стрехой тиха огня
Гряда, невидимая глазу,
Становится пожаром сразу,
Вдруг лопнувшим стеклом звеня —

Так вера в сердце день за днём
Растёт по скрупулу и грану,
Безверия латая рану
Грядущей радости дождём.

Теперь мой ход. До этой полосы
В песке, траве, асфальте и бетоне
Не я. Теперь наручные часы
Куплю себе наверно на «Озоне»,

Кроссовки «Найк» январской чистоты,
Велосипед с ручными тормозами,
И всё, и всё на свете, что не ты
Добыла кровью, потом и слезами.

Я всё куплю во сне и наяву,
Чем в юности мучительно увлёкся,
По правилам с абсурдом парадокса,
И всё, о чём от бедности реву.

Не оттого, что этого хочу —
Бессмысленны мои приобретенья, —
А потому, что так себя учу
Азам и мастерству пренебреженья.

Теперь мой ход. И я почти готов
Оставить мир предметов и желаний,
Как лев, содрав питательный покров,
Гиенам оставляет остов ланий.

Зачем-то я в июне вспоминаю
О ноябре, безмолвном и глухом
Когда меня – зачем, опять не знаю —
На целый день свезли в казённый дом.

Троллейбусом в предутреннюю темень,
В какой-то стародавний детский сад,
И я не вижу смысла в этой теме,
Не вписанной в покойный жизни ряд.