Терентiй Травнiкъ: Сушкин дом… на Мухиной горе

В двадцать три – я почувствовал сына.
Он принес мне и мир, и покой.
Не дышал я горечью дыма
Над семейною тихой рекой.

Позже, в двадцать четыре – был счастлив,
Осознав, зачем я живу,
Я растаял в тебе ненапрасно,
Сохранив растворенья слезу.

В двадцать пять – четверть века отмерил,
Сладость встреч и горечь разлук.
Глубину твоих глаз не измерил,
Но запомнил тепло твоих рук.

В двадцать шесть – я почти сумасшедший,
В двадцать шесть – я почти неживой,
Я хватаюсь руками за небо,
Упираясь в могилу ногой.
В двадцать семь – распахал свое поле,
и посеял на нем новый хлеб…
И лежит на поле том камень —
Сгусток памяти прожитых лет.

В двадцать восемь – нашел утешенье
И побрел дорогой ночной,
Обернулся тот камень надеждой,
Повстречавшись с моею звездой.

Я зажег свою свечу
И пустился в путь
По воде и по земле,
Со щитом и на щите.
И сказал Он нам:
«Здесь вода, а берег там,
И уйдет беда, не оставив след,
Но одна из ста примет
Вам укажет след.
Этот след нельзя терять,
Чтобы вновь не повторять,
Чтобы детям мирно спать,
Чтоб увидеть и узнать,
Не продать и не солгать,
Не предать и не распять.
На хрустальный утес
Лунный свет ее принес.
И молилась она,
Чтоб великая страна
Не забыла отцов,
Не казнила сыновей,
Не ловила птиц
И не ставила сетей.

Чтобы вольному воля,
Чтобы нищему доля,
Чтобы женщине детей
И больным терпенье в боли.
Чтоб озябшим огня
Да и кров промокшим в поле.

И забытый дивный край
Прорастит зерно на камне
И наполнит кровью раны,
И вернется в светлый Рай».

Я зажег свою свечу,
И открыл глаза.
Воском плакала свеча,
И неловким жуком
По щеке ползла слеза.

По Владимирской дороге, утопая в грязи,
Мужичок шел убогий со крестом на груди,
Отбивая поклоны и молитву творя
За детей, что в остроге умирают любя.

А вокруг только прах, что оставила нам
Та старуха немая, что идет по пятам,
Всех равняя с травою под косою слепою,
И рожденный цветок будет скошенным в срок.

А за белою стеною идет яблочный торг,
Там меняют кресты на билет в светлый морг,
Там ты можешь узнать – сколько стоит душа:
Литр водки – две Кати, а душа ни шиша.
Эй ты, лапотник русский, дворянин с топором,
С беспредельной душою, да заштопанным ртом —
Под Смоленском ограблен, под Рязанью убит
И в проваленной яме под крестом пьяный спит.

Ну, а в городе стольном
раскупается люд,
И застой стал застольным:
утром пьют, днем блюют,
Ну, а руки хоть в перстнях,
да под камнями кровь.
Каждый день здесь Христос
распинается вновь.

И оглохший звонарь,
превратившись в язык,
Своим телом о бронзу,
как о вражеский штык,
В колокольном вопле
решил умереть,
Чтоб озябшую Русь
своей смертью согреть.

Я открываю книгу увяданий,
Читаю осени печальное письмо,
Чернила золотом прощальным
И листья букв стучат в окно.

Размыты строчки в лужах бледных —
Разбросанных осколках дня,
И исчезают запятые в кругах
Нелепого дождя.

Письмо горит листвою рваной,
И кисть рябины мажет холст,
И сладкий сок из раны драной
Пьет запоздалый пьяный дрозд.

Письмо не требует ответа
Ни у тебя, ни у меня,
То – эпитафия для Лета
И реквием для Октября.

Размоет дождь сургуч дорожный.
Последний свет мелькнет средь туч,
И по тропинкам осторожно
Скользнет зимы хрустальный луч.

Когда я пойму себя в себе,
Тогда я найду тебя в тебе.
Когда я останусь с самим собой,
Ты будешь во мне, а я стану тобой.
Я обращаюсь к тебе во мне
И вижу себя, идущим во мгле,
А впереди на воздушных волнах
Мальчик с нервущейся нитью в руках.

О, бледный отрок, ты тоже во мне,
Тобой я иду в проснувшемся сне,
Я слышу твой шаг, я вижу твой вздох,
И слезы неслышно падают в мох…