Александр Ладошин - Реперные точки

Меня в коммуну Родина стремила,
я и шагал, за тройки лишь стыдился,
а инвалид-сосед, война скосила,
со стенки снять портрет распорядился.

Он мне твердил, что я, покуда мелок,
всех должен слушать, доверять не многим.
Случись учет поделок и подделок, —
себя с умом не выказать убогим.

И грянул гром, мы в форме, как кадеты,
и молния, пришли девчонки в школу.
К нам, не к себе, все в банты разодеты,
теперь вниманье им, а не футболу.

Под формою гормоны заиграли,
себя уж не считаем детворою.
Одни в стихах любовных заплутали,
других романтикой влечет блатною.

И я был грешен, трудно отказаться,
чтоб во дворе не звали слабосильным,
в сарай с бруском тихонько забирался,
затачивал ромбический напильник.

Куренья опыты прервал родитель,
ох, как потом садиться было сложно.
Но… видно всем порокам я обитель,
хоть и ремня поболе было б можно.

Вот пятьдесят четвертый с целиною.
Тогда сестра на подвиг уезжала,
а я был горд причастностью такою.
Впервые сердце острой грустью сжало.

Вот год другой, другие впечатленья,
впервые дачу сняли среди сосен.
Из злых трущоб в лесные откровенья,
век не видать тебя б златая осень.

Но дача часть, по ней восторги лишни,
мне «Смену» подарили в это лето!
До «Сладкой жизни» не дошел Феллини,
но «папарацци», (мне), не важно это.

Вот уж когда пацанчик потерялся,
и стал «охотником за головами».
За репортерский труд с задором взялся,
довел до бешенства иных, – буквально.

Вот пятьдесят седьмой для афоризма.
В апреле получили мы квартиру,
прощай жильё еще времен царизма,
– Восторг и слава теплому сортиру.

В кирпичный дом на Ленинском проспекте,
да к финской кухне, да к огромной ванной,
ну как властям не расточать респекты,
стряхнув остатки жизни голодраной.

Был Фестиваль, всех языков смешенье,
и девочки какого хочешь цвета.
Конечно… молод был для «отношенья»,
но фантазировать ведь нет запрета?

Кондомы, порно-фотки, чуингам и
бейсболки, что увешаны значками.
Товаром этим бойко фарцевали,
рублями прирастали, трояками.

Но все конечно, даже фестивали,
закончен праздник, началась рутина.
Обычной жизни радости, печали,
уныло-блекло-школьная картина.

К концу уж полусотые скатились.
Но… пятьдесят девятый отличился.
С прекрасным полом действия случились,
я в звании мужчины утвердился!

Впервые подбиваю я итоги,
шестнадцать лет как реперная точка.
Вы к юности не будьте слишком строги,
не просто каждая давалась строчка.

Не полных восемнадцать, младший лейтенант,
За юною спиной лишь два коротких боя;
Еще не проявил бойцовский свой талант,
Однако, в тех боях, он не нарушил строя.

Свободна грудь к отметам доблести его,
Пока лишь только знак гвардейского отличья,
Но это не беда, не труся никого,
Окажет немцу он «вниманье» и «приличье».

Ствол пушки раскалится карою святой,
Броней одетый танк врага разить стремится,
Уж третий год войны, а он лишь только в бой,
Вступает гневом переполненный на фрица.

Но это как светёт, ну а сейчас в тиши,
Перечитать письмо, припасть душою к дому;
И командиры танков мамам малыши,
В разлуке поручают их покой святому.

Наутро будет бой, атака рубежа,
Все будут как мишени для прямой наводки,
Там труса и героя разведет межа,
Отделит список наградной от скорбной сводки.

Ночь растворила сны и дым дневных забот,
Что снятся младшему под танком задремавшем,
Благословенье мамы юношу спасет,
Над каждым реет пусть на путь отмщенья вставшим.

Рассветная прохлада и хрусталь росы,
Природа миг последний тишиною дышит,
Как Истины Момент всем возвестят часы,
Лишь командира, не себя, в машинах слышат.

Сигнал, ракета, командирский крик – вперед,
Лишь дым соляра скрыл исходные дубравы,
Поток стальных машин захватчиков сметет,
И в каждой человек для смерти иль для славы.

Опущен люк, в наушниках комбат орет,
Механик фрикционы отпустил – атака,
Машина к вражьему окопу поле рвет,
Сейчас покажет лейтенант, что значит драка.