Мария Аввакумова: Стихи Марии

…Собираются мамы старые
с узелочками – в старину.
Наши матери знали Сталина.
Наши дочери – Сатану.

Какие-то люди… с какою-то тёмной любовью…
Бог с вами! да что же вам надо от нас?
Мы, россы, ведомые тёмной неспешною кровью,
без вас обойдёмся на нашей земле без прикрас.

Что в помыслах ваших: найти развлеченье от скуки?..
Подспудное зверство: кого бы замучить и вам?..
Идите себе!.. Я отвожу свои руки:
и вашу в свою не возьму, и свою не подам.

Такие ль вцеплялись в нее сипуны-вурдалаки,
такие ли птички желали ее щекотать,
да хватит об этом… Когда-то мы были варяги!
Теперь – доходяги. И вот он бесчинствует – тать.

Какие-то люди у нас, с иноземной любовью.
Гляди: окружают заботой, идут по пятам.
Но я на лукавые зовы не дрогну и бровью.
И я их руки – не возьму. И свою – не подам.

Земля пролетает в молозиве
враждующей с нами материи –
как будто сквозь долы колхозные,
где выросло, да поутеряно;
где мы, как колосья съедобные,
стоим-дозреваем-качаемся…
в земные свои неудобия
камнями обиды кидаемся.

…

Но мне – угольку человечества, мне
к пламени честному хочется,
где детство невинное греется
для будущего одиночества.
Всё там – что случилось хорошего.
Всё там – у печурки за Вологдой,
где тёплых поленьев наношено
судьёй человечьего холода.

Омовейное нежное детство –
даже в голоде, вошках и струпьях, пожалей
меня словом жалейным
под холодные вьюжные хлопья.
Словом-звуком… глубоким, коровьим
подыши в свои тёплые ноздри,
словно в сеннике, в яслях господних –
предрождественской россыпи звёздной.

И забьётся во мне ретивое,
и сомнётся в прощённой обиде,
и сквозь пласт заглушённого воя
из нутра что-то тяжкое выйдет.
Выйдет-выпадет-грянется оземь…
и тогда-то взойдёт из печали
золотая! – овечья и козья –
и обнимет, как мамка, лучами.

Это глория! Это свеченье!
Это слёз перекушенных струйки…
вихре-конь… столбовое верченье…

и мороза звенящие сбруйки.

Образ Тихвинской, написанный Лукой…
Сколько чудного за бедной сей строкой:
в тёмной зелени протеплевших небес
луч ли… серп ли магнетический воскрес.

Нечто жизнью переполненное там:
мать с дитём?.. иль ветер бродит по стогам,
загибая кудреватые верхи?..
Небеса вокруг пустынны и тихи.

Только пуще виден он со всех сторон –
розоватый серп как есть окровавлён,

и прозреешь – только резь пройдёт в очах –
золотые нимбы сполохов в ночах.

Образ Тихвинской, написанный Лукой.
Ангел Севера водил его рукой.

Намалеваны в соборе Устюжском
иконы с любовною страстию:
чьи-то дролюшки, чьи-то утушки,
безымянные Марьи да Настюшки.

И черны они, и красны дотоль,
что икон мы таких не видывали.
На щеке – пожар, на руке – мозоль…
А пожгли-то их, повыкидывали!..

Побывали вы, Марьи, на паперти.
Посидели вы, Насти, во заперти.
На печных горшках покривили рты.
Покатали на вас рубелём порты.

…Вот хожу я по городу Устюгу,
по Великому Устюгу Сухонскому.
Во реке ребятишки сопливые,
В учрежденьях людишки сонливые.

А во главном соборе святынями
развеселые ряхи крестьянские.
Полыхают глаза окаянские:
карим-карие, синим-синие!

Он не знал, как сделать,
чтобы его любили,
чтобы его любил
хоть кто-то на этом свете.
Он не знал. И поэтому
Жил сам-один незаметно.
Как соловей в куртине.
(А может – Христос в пустыне.)

Как соловей одинокий,
в шапочке такой же татарской,
в таком же халате сером,
сером халате больничном –
соловей стариковской больницы
с последнею кличкой «профессор» –
отец! – соловей отпетый.
(А может – Христос распятый.)

О, спой мне, отец, сквозь чащу,
сквозь непроходимую толщу…
И, может быть, я услышу,
пойму тебя сердцем прозревшим.
(А может – Христос воскресший.)