Михаил Былых - О чем шепчутся травы

Сугревна и ласкова бабушкина русская печь, но сколько замечательных вьюшек у изразцовой печи второго этажа! Начищенные до золотого сияния, они пускают по тёсаным стенам весёлых зайчиков. Задорно подмигивает мне огонь в поддувальном оконце печной дверки, но вскоре его закроют второй дверцей и затянут винтом.

Давно нет тех домов, того лада, и деревня истаивает вешним льдом. Вздымаются за облака человеческие муравейники, открылась из космоса голубой сказкой Земля, но я не уверен, что замена патриархального уклада компьютерной паутиной, телевизионным разбоем и освобождением от пут морали является победой Добра над Злом в их извечном противостоянии.

Из года в год, а каждый детский год – эпоха, ширятся мои открытия. Я обнаружу огромный, с треногою, фотоаппарат и аккуратно упакованные пластинки фотонегативов, и впервые в обратном освещении увижу былую красоту своего села: ещё живую церковь, вознёсшую кресты в небо, базарную площадь с тьмою подвод и людей, и дома, дома, которых почему-то поубавилось. Отыщется и альбом с фотографиями, и я не смогу признать в девушке, стоящей с подружками в праздничном, как и они, платье, свою бабушку. О, как они хороши, как красивы!

Позднее мама, спросясь, на минутку наденет это, достанное из-под семи замков платье, и я не узнаю родной матери! Вот она, своя из своих, но как преобразила её пропахшая нафталином, с кружевною отделкой, тряпица, пошитая в талию и широким подолом метущая пол! И не тронет моего сердца перед входом на ВДНХ бабища Веры Мухиной.

Немало схоронок ещё открывал мне старый дом, но самым большим и во многом определившим мою жизнь, вылепившим во мне человека, было открытие домашней библиотеки. Находилась она на втором этаже за занавешенной дверью запроходной и самой маленькой комнаты.

Я не знаю, каким чудом, какими усилиями, какой изворотливостью бабушке удалось сохранить библиотеку. Быть может, пограбили другие дома (улицы двухэтажных и огромных одноэтажных потерявших хозяев домов), а через бабкину малышню, через бабкину уже нищету не переступили.

Не сразу передо мной распахнулась таинственная дверь, а как к шести годам научен был беглому чтению. Ни звука не проронил я о находке ни стороннему человеку, ни приятелям.

Непростое время было. Над семьёй предгрозовой тучей висела тень двух бабушкиных братьев, причастных к Тобольскому (Ишимскому) крестьянскому восстанию 1921 года. Власть памятлива, ткнула она меня носом в моё происхождение в 1965 году, спустя четыре десятилетия, когда и могил-то искать негде было и некому, и сам факт крупнейшего в советской истории крестьянского восстания замолчан, закрыт на замок – амбарный.

Немудрящая библиотека. Она состояла из книг сытинского издания, не имевших обложек. Были (откуда и как?!) в эти беспортошные книжки вкраплены ещё Данте, Апулей, Бокаччо, «Правила хорошего тона», что-то ещё, чего я не упомнил. И были подшивки «Нивы» с её литературным приложением. Предо мною открылся божественный мир слова. Моя мама, с пятнадцатилетнего возраста преподававшая русский язык и литературу в сельской школе, пыталась систематизировать моё чтение, но чаще я без компаса пускался в бурное плавание, пока меня не выуживали и не подвигали к труду.

К труду нас, довоенную малышню, понуждали и крестьянская традиция, и война, взвалившая всю тыловую неподъёмную тяжесть работы и жизни на баб. Каждый сопляк старался быть мужиком, да и вынужден был им быть. В «Закатах» я одним мазком коснулся этого. Крестьянскую науку мы прошли по полной программе, и я не считал, как не считаю и сейчас, за геройство то, что к пятнадцати годам мог крестьянствовать, класть печи, плотничать и много ещё чего.

Сполна познали мы голод, безотцовщину и нищету (моя мечта о сапогах сбылась с призывом в армию), но детство остаётся в памяти подобным рассвету, сулящему ясный и радостный день.

Не эта ли война да стремительное насильственное раскрестьянивание страны подкосили титульную нацию и предопределили обрушение некогда великой державы? Но как XX век вырвать из цепи предшествующих, уводящих к другой грандиозной трагедии – церковному расколу? Кстати вспомнить прозрения Н.Я. Данилевского о судьбах цивилизаций и пожалеть, что золотой осени нам не досталось.

Из деревни уехал сразу после школы, до достижения совершеннолетия, не один я – весь выпускной класс.