Артём Ершов - Мой голос здесь на несколько минут. Лирика

И та затмила всё. И краски мира
тускнели с каждым шагом меж могил.
Тогда лишь понял, как тебя любил,
и вместе с тем – как ты меня любила…

В тёмных лужах тонут льдинки
У всевидящего ока
На виду.

В прохудившихся ботинках
Да на тоненькой подошве
Я иду.

Эй вы, дьяволы лихие,
Запрягайте своих диких
Лошадей!

Мне уже не страшно в мире
Без обещанного счастья
Для людей…

Утро – это тот же вечер,
И рассвет закату равен
Синевой:

Бесконечно быстротечен,
Миг рожденья смерть приводит
За собой.

Дни, как птицы, пролетают —
Не поймёшь, на радость или
На беду…

В тёмных лужах льдинки тают
У всевидящего ока
На виду.

Потому что слова не важны и достаточно жеста
В час, когда тишина так звеняща, что может разбиться
От любого случайного звука, что брошен был вместо
Раскалённого камня, сорвавшись подстреленной птицей;

Потому что и жест не поможет, когда нависает
Темнота, обступая, и звёздами взрезаны руки —
Только слово, как факел, из тьмы вырывает детали,
И касаются кожи тончайшей неясные звуки.

Всё замерло, когда утихли звуки —
Что было в них? – Бессмертие само
Простёрло к нам сияющие руки
И на прощанье с миром обрекло…

Навстречу вечной тьме вели скитанья
Заблудших душ безумный хоровод,
И догорал в глубинах мирозданья
Огонь, чей свет терялся в ряби вод:

Жестокие и неземные муки
Изведал всяк, кто грелся у огня —
В своей безмолвной скорби о разлуке
Он тщился навсегда забыть себя

И, памяти лишившись, стать свободным
От той земли, где прежде был рождён,
И стать ростком иль деревом, склонённым
Над тихою рекою, иль дождём,

Но вечность заповедала иное…
Меж вечной тьмой и миром крепла связь,
И мёртвый знал: любимое живое
С ним встретится, однажды разлучась,

И он не мог забыть родные руки
В тот самый час – последний час его, —
Всё замерло, когда утихли звуки —
Что было в них? – Бессмертие само…

Парижский сплин и русская хандра.
Вино и слёзы с ночи до утра
Тонули в удушающем эфире.
Табачный дым. Рука тянулась к лире,
А муза, осквернённая, лежала
На белых простынях в глубинах зала…
Тебе, мой Бог, проклятия лились;
Душа кричала вслед: «Остановись!» —
Но я шёл в ад, и ад пришёл ко мне,
И пару строк, торжественных вдвойне,
Я прошептал: «Ты, милая, не рада
В моих глазах увидеть пламя ада?!»
Ответ был прост: «Хоть грешник, хоть святой,
Я жить и умереть хочу – с тобой».

Пытаясь скрыть на тёмном прошлом пятна,
Мы смазываем карту б/у-дня,
И голоса становятся невнятны:
Воспоминанья дюже неприятны
И по ночам так мучили меня,

Что мне казалось, будто чёрный ворон
Кричит над самым ухом: «Nevermore!»,
Пока мы мчались по Руси на скором
И ожидали санитарной зоны,
Но всюду – зона, значит, всё равно,

Где выходить из леса на морозе
В одну из тех студёных зимних пор,
Когда так много нас почило в бозе
(Об этом очень много было в прозе,
В стихах же – на другое был упор:

Там больше про крестьянку молодую,
Побитую на площади бичом, —
Поэт здесь хочет музу дорогую
Исполнить гнева за судьбу такую,
А Захер-Мазох вовсе не при чём),

Куда ни кинь, – заросшие могилы
В земле, на ней – заросшие умы,
Поля чудес и всюду – буратины,
А памятник, который ты воздвинул,
Давно уже стоит без головы,

Куда ни глянь, раскинулся широко
Родной простор, до боли удалой, —
А кто помянет старое, тех око
Отныне вечно будет одиноко,
А кто забудет, тем и два – долой.

С каждой ночью жить страшнее.
Всё короче срок.
Новой болью пламенея,
Отыщу спасенье где я?
Да и как творить, не веря
В силу этих строк?

День (хоть и весна) не краше:
Холоден и пуст —
Он ничуть не меньше страшен,
Пробирает до мурашек,
И в итоге только кашель
Вырвется из уст.