Мария Степанова - Против лирики

И на цыпочках из спальни.

Ах, гостиничные ложа!

Скорый поезд пробегает

Виноградники и чащи,

Как надкушенная груша,

В нем близнец без близнеца.

И отрезанной косицей

Под хлопчатой простынею

Отчуждается близнец.

Замерзший пруд катком зеленоват.

Лягушка на краю чернильной пролуби,

И юноши, воркуя, точно голуби,

Спешат коньки стальные надевать.

По сторонам бело. Собачьи своры.

Пушистые перчатки из ангоры.

Как ласточки, летающие кругом,

Как верховые, как упряжка цугом,

Они легко катятся друг за другом.

Скользит рассеянная вереница

Вдоль полыньи, которая дымится.

Там пучеглазье рыб под самой крышей.

Со всех сторон щекочут плавники,

Свет синеват, вода в глаза и уши,

И льды трещат, и шаркают коньки.

Встречают самолет из Крыма.

В ушах лепечут бубенцы.

Дома прозрачны, как ларцы,

Любые стены проходимы.

Над краем вор воротника

Поглядывает глазом карим,

Под белокурьем парика

Похож на брата-двойника,

Во мгле прохожими толкаем.

Ему, как страсть, ночами снится

Тайник под пятой половицей.

И печи, угли, зеркала,

Огарки в ящиках свечные,

Светила страшные, ночные

Глядят из каждого угла.

Все загорается, ощерясь,

Отваливается, как челюсть,

Мерцает, тлеет, пышет жаром,

Глазеет грудой леденцов.

И в пальце застревает жаром

И не снимается кольцо.

Меж столиков под липой

Шпион тебя искал.

Смешон его оскал

И прядь ко лбу прилипла.

Пришла бы ночью на вокзал —

С собою он тебя бы взял.

Любила бы всерьез —

Тебя бы он увез.

Там шубы меховые

И снежные поля.

Там розовая водка

И пьяная земля.

Когда бы не был он убит,

Когда бы он – меня любил,

Я босиком за ним бы шла,

Я нагишом за ним бы шла!

Едва апрель заморосит,

Шпион по парку колесит,

И пули клювами торчат

Из головы и у плеча.

Он заикаться перестал

И повторяет неустан…

– Лорелей,

Лорелей,

Лорелей…

– Трижды эхом в груди моей!

Вот грузовик забирается в гору.

Вот проезжает по темному бору.

Крутит баранку шофер полусонный,

Не отгоняя летучие сонмы.

Плач комариный, лягушечьи клики,

В недрах машины дремучее пенье,

Степи сухие и странные блики

Он не доводит до точки кипенья.

Едет и грезит в тесной каморе,

И перед ним открывается море.

Черным и серым оно полосато.

За морем Турция. Пляжи пустеют.

Вот он свернет ко знакомому саду

И отлежится в хозяйской постели.

Сверток укутан в льняную салфетку,

Слоем фольги запеленут,

Толстой бумагой, за ней – папиросной.

Рыбы плывут и плывут и не тонут.

И, обнажая, бумага хрустит.

Птицы умолкли. Натура простит.

Тайной картинки огни и салюты,

Алые сполохи, зеленые зарева,

Дивы народной голые плечи,

Светлые волосы, темные брови,

Ноги в лазурных, ажурных чулках!

Собачонкою кусачей

Были в доме недовольны.

Грязно-белая и злая,

На людей она бросалась.

И собаку отослали

В золоченые конурки,

В дом призрения собачий.

Воротившись из гостей,

Видят: в темной преисподней

Вымороженной передней,

На подстилке позабытой,

Обхватив ее руками,

Спит любимый арапчонок.

Он, заслышав голоса,

Приподнялся на локтях,

Вытянулся и промолвил:

Я из рода бедных Азров,

Полюбив, мы умираем!

Он вина в единый сливает графин.

На четверть алмаз обратился в графит

И мусор сбегается в шар.

Противоположности перетекают,

Дукаты в ночи из себя возникают

И вещь обычайнейшая ни с чего

В иное себя кувыркнет существо.

Скупец, точно розы, растит медяки,

Сохранностью желтой бумаги гордится.

Любой волосок из увечных седин

В его инкубаторе переродится

В живое дите. И для этой-то цели

По дому, как кошки, урчат колыбели.

Младенцев, покуда они голосят,

Кустами пора пересаживать в сад.

Черешни срываются дюжиной пястей,

Шипы состригаются дюжиной пастей.

И я, вызревая в траве у крыльца,

Губами тянуся к подошве скупца.

На горячей траве лежат

Молодые сестра и брат.

Хотела сказать «Господи, прости»,

А вышло сказать «Иванушка, братец,

Ты потронься, подвинься поближе ко мне.»

Тут псы бегут – они лежат,

Тут пни цветут – они лежат,

Снега пойдут небесные —