Вероника Габард - Мой Лунд дорогого изгнания

Закурится пряная свеча,
Многорукий Шива улыбнётся,
Луч коснётся моего плеча –
Воспарю я, прославляя солнце.
Этот день последний сентября,
И в окно, наполненное светом,
Дышит город, где судьба меня
Поселила в поисках ответов.
В древних сводах я теперь хожу,
С письменами в радостном союзе.
И с людьми я больше не вожу
Детской дружбы, под конец – обузы.
И седеет тихо голова,
Незаметно пролетает время,
Так иду я по земле, едва
Вас касаясь, поцелуем в темя.

Ты – женщина. Ты – тайна и мечта.
Спустив покров одежд, ты – озаренье
Являешь миру. Мощь и чистота
Твоей души прекрасны и нетленны.
Не познаны. Так разреши же мне
Своей рукой по-детски неумелой
Запечатлеть сияние огней
Нагой души, что озаряет тело.

В воде остывшей рябь дрожит, и тени
Каких то ликов – прошлых и чужих
Меня тревожат. И скользят ступени.
Я в темноте нащупываю их.
И миг тревоги послан в удушенье
Мне демоном ли, богом ли – вдали
То радуга, то неба изверженье,
И снова в бухте стонут корабли.
Наотмашь, наотлет, струей холодной
Меня осенний ливень отрезвит,
Вернёт к той точке – внутренней, исходной,
Где тишина и жар свечи разлит.

Октябрь прошёл. Ноябрь вошёл без стука.
Лишь маревом всё небо затянул,
И тихо так, не слышимо для уха
Слетает лист, и сад почти уснул.
На мокрых листьях скользко мне и пряно.
Так весело, вздымая листопад,
Шуршать вперёд, вдыхая без изъяна
Пьянящий воздух – столько дней подряд!
Я этот день осенний, как молитву,
Запомню и украдкой брошу взгляд
Туда, где золотым редчайшим слитком
Одарит осыпающийся сад.

Декабрь не ладился в тот раз,
Пришёл с напастями, с болезнью,
И в голову нещадно лезли
Мыслишки про судьбу и сглаз.
Роились словно мошкара,
Они в тревожном мраке ночи,
Больничных ламп не гасли очи
Ни день, ни ночь, но со двора
Манила улица огнями.
Там люди важными делами
Стремились с раннего утра
Заняться – выйти на пробежку,
Успеть на встречу и ночлежку
Себе найти. Лишь детвора
Резвилась. Жизнь была пестра,
Весёлой, праздничной казалась.
Мне ничего не оставалось,
Как отворив окно, с угла
Своей постели любоваться
Той жизнью будничной, простой
И восхитительной такой,
Которой можно предаваться
Бездумно, вовсе не ценя
Её – не замечая дня
Прошедшего, и не стараться
Быть благодарным каждый миг
За запахи, и дальний крик
Сварливых птиц, не упиваться
Её ветрами и листвой
Увядшей, но такой живой.
И мне подумалось оттуда,
Что жизнь – непознанное чудо.
Болезнь и боль, и смерти страх –
Как привкус жизни на губах.

Тем-пе-ра-ту-ра в правом ухе
Стучит упрямым метрономом,
А в глубине, в горячем брюхе
Всё боль ворочается гномом.
Накатывает сон наркозом,
И не отрадно пробужденье,
А в голове звучат вопросы
К судьбе, вершащей представленье.

Белые туманы
Поразвесил месяц,
В январе так странны
Города и веси.
Странно незнакомы,
Странно одиноки
В тонком монохроме
Церкви и дороги.
В грустном монохроме
Гордые столицы,
И зима грозится
Дольше века длиться.
Жёлтый свет фонарный
Лица освещает,
Чей-то взгляд печальный
Средь реклам мерцает.
Что мне в этом взгляде,
Тихом и смиренном?
В простеньком наряде
В поступи неверной?
Это, видно, память
Холода и стужи
Просится незваной
На нехитрый ужин.

Стокгольм. Окраина. Сосна. Сырые мхи.
Изрезанный ландшафт изысканной столицы,
Где лес и город равновелики́,
Где Рождество весь год готово длится.
К Трём Кронам доберусь, прорезав лабиринт
Озёр – прозрачных слёз, и удивлюсь привычно
Венку из летних трав на станции вдали,
И с Карлсоном опять поговорю о личном.

Февраль-то уходит, уходит!
Осталось нам мелочь одна:
Пять дней, и зима на исходе,
Синоптики знают – весна.
И значит, поднимет подснежник,
Как руки, свои лепестки
Все к небу и к солнцу – так нежно,
Как дети в объятиях – легки.
Но кто-то невидимый, дерзкий
В порыве холодной молвы
Сорвёт дуновением резким
Беретик с её головы.
И та, с февралем не враждуя,
Покорно подставит лицо;
Подумает – для поцелуя,
Но нет – для тяжёлых оков.
Уходит, упрёком последним
Своих неудавшихся зим,
Ненужной простудой весенней
Напомнив, что все ещё чтим.