Таня Бессонова - Поток. Поэтический сборник

мы бросаемся вниз, отгрызая шнуры и нитья,
вдохновляя весь мир бесконечностью силы воли.

и когда среди мрака найдем огонек уставший,
сразу встанем с колен, с облегчением скинем путы…

возрождая наш мир, совершенно прекрасным ставший,
мы бросаемся в бездну, его передав кому-то.

Ты должен всему научиться сам.
Начиная с яичницы и до истин.
Выйди ночью во двор, поклонись небесам,
и смотри, как из тени выходят леса,
это истинно верно. Вокруг – чудеса,
даже в медленном танце осенних листьев,

в бесконечном потоке ручьев весенних,
в одеяле, что мягко скрывает ноги.
В слишком быстро прошедшем, но воскресенье,
в понедельнике, вспышке внезапной лени,
в убегающей вдаль полевой дороге.

Ты давно это знаешь и разве утром
никогда не испытывал восхищенья,
наблюдая рассвет? В каждом миге – чудо,
между сном и туманностью пробужденья,
до мгновения смерти и от рожденья.

Жизнь играет вслепую, но вздох апрельский
по сравнению с холодом декабря
порождает дыхание мира, всплески
потрясающих мыслей, довольно резких
вспышек света, как если не спал три дня.

Выйди утром во двор и открой глаза.
Ощути чудо кожей. Оно бесценно.
У огромной планеты все полюса
притяжением связаны, а слеза —
это тонкой души дорогой бальзам.
И ты должен всему научиться сам,
начиная с предательства до вселенной.

Когда мы шли под проливным дождем,
нам мир казался проще, чем монета.
Тебя касался я своим плечом,
вокруг цвело бессмысленное лето.

И счастья миг, далекий и чужой
теперь, тогда был близким и понятным.
Всё, бывшее несбыточной мечтой,
я юным телом впитывал и жадно

в глаза твои смотрел, как в забытьи,
пытаясь уловить их вдохновенье.

Твой образ, как прекрасное спасенье,
глухою болью стал в моей груди.

Я зачем-то пишу, а зачем – не знаю.
И боюсь расставаний перед отъездом.
Что почувствую, снова ступив на камень
твоего бракованного подъезда?

И взлетят ли тучи воспоминаний
в небывалую проседь осенних шторок?
В перерывах между моих звучаний
остается голос, который дорог

даже больше жизни. Его окрестность
овевает ноябрьской стужей. Пламень
моих мыслей ворвется в твою подъездность
и расплавит структурную душу – камень.

Смешно рассвет щекочет волны пледа,
и тон лучей ванильно – недалек;
погода разгулялась до обеда,
когда погас задумчивый восток.

Люби меня, как я тебя, наверно.
Чтоб воздух в легких с болью обитал.
Безумье, как у Рембо и Верлена, —
взаимной грусти пламенный оскал.

Люби меня, я тоже тебя буду.
Мир по утрам уже грозит зимой.

С тоской смотрю на грязную посуду,
оставленную с вечера тобой.

Бесполезность будней рушит внутри все стены,
оставляя эмоции серой горочкой пыли.
Время душит и бьет и вскрывает тугие вены
на руках вдохновения – тонких, в которых были

крепко стиснуты пальцы твои, и их мягкий запах
до сих пор в атмосфере, застывший и незабытый.
Одиночество – кот, что крадется на мягких лапах,
привнося безразличие.
Вечер, почти убитый,

завершается морем, что падает вертикально
и врывается в окна, заполнив собой пространство.
Время гладит макушку, жалеет. И так печально
представлять, где ты есть, забывая про постоянство

расстояний и боли. Всё видится отдаленным.
В венах кровь тяжелеет.

Ты, если что, чаще смейся.

Вспоминаю июнь: мир был солнечным и зеленым.
В нем навеки осталась моя последняя песня.

я, мучимый бессонницей, как тяжбой,
хожу по кругу, словно часовой,
и помышляю о своем, неважном,
практически не связанном с тобой.

мне боль моя – душистая – приятней,
чем звук Кремля и запахи весны.
так хочется прекрасного обратно
и, может быть, бессмысленного – в сны.