Сергей Коротков - Найти Копейкина. Документальные поэмы и повесть

(А. Солженицын. «Архипелаг Гулаг». )

Белая гипсовая голова Сталина, подпрыгивая, как живая, стремительно вылетела из чрева мусоровоза, едва не поранив мою правую ногу. В последнюю секунду я дёрнул ногой, как цапля, и не устояв, упал на груду каких-то документов, что веером раскинулись, вылетев из-под железного забрала машины.

Голова с отбитым носом смотрела на меня холодно и презрительно. Я тут же вскочил на ноги и, не удержавшись, по детской привычке, пнул её. Впрочем, то «богатство», что вывалилось из мусоровоза, захватило моё мальчишеское воображение. Книги. И какие книги! Огромные. Мною никогда не виданные. Биография Сталина – чуть ли не полметровый фолиант, совершенно новый. С множеством фотографий. А на первом вкладыше – портрет генералиссимуса в белом кителе, на котором сверкала золотая звезда героя. Книга о челюскинцах – вся их эпопея, с фотографиями, с телеграммами Сталину и от Сталина.

Коричневые тома сочинений вождя – один к одному, юбилейное издание. И, о Боже! Наборы открыток, посвящённых столетнему юбилею Пушкина. 1937 год стал для Пушкина чёрной меткой.

Здесь же, неподалёку, я увидел пачки архивных постановлений и какие-то бланки, чьи-то личные дела. Два-три дела я пролистал. И в свои тринадцать лет сообразил, что это выброшено на свалку то, прежнее, от которого ныне отрекаются и по радио, и по телевизору, да и в школе, где недавно, в кабинете истории, я обнаружил старый учебник с портретом Сталина, густо замазанным чернилами и с подрисованными наверху рожками.

Позже, уже в 70-е, поинтересовавшись историей вопроса, я узнал, что также замазывали в тридцатые годы в учебниках портреты расстрелянных маршалов. Но надо отдать должное Хрущёву, во времена оттепели мы учились по новеньким учебникам, вкусно пахнущим свежей типографской краской, где бывшим вождям вовсе не было места.

Поэтому, обнаружив их на свалке истории, а фактически на настоящей свалке в нашей подмосковной деревне Матвеевское, я, конечно, возрадовался. Прежде всего тому, что теперь я обладаю удивительными артефактами. Я взвалил мешок с «ценностями» на плечи и двинулся в путь. «Да, если уж день удачный, то во всём» – подумал я, когда, переступая через валявшийся в груде бумаг сейф без дверки, увидел торчащие сапоги. Почти новые, чёрные, яловые. Я тут же их примерил. Они были чуть великоваты. Тогда я, как учила мать, вложил в носок бумажки. Нашёл я их здесь же, а точнее, вырвал из середины личного дела, валявшегося тут же, под ногами. Таким образом, сам не подозревая того, впервые попирая резолюции сталинских парткомов, я зашагал к дому.

Тут, как мне кажется, читатель должен понять, чтопредставлял из себя мой дом, имеющий полувековую историю. Когда-то мои прадеды строили его со знанием дела, с расстановкой, и даже, как утверждал отец, под каждым из четырёх столбов в фундаменте дома лежало по царской пятирублёвке. Это был пятистенок, со светёлкой и большим крытым двором с конюшней. В общем, вполне себе кулацкий дом, богатый и справный. Из-за этого во время коллективизации навлекший большие неприятности на своих обитателей.

Отец, насидевшись в одиночках, бараках, набитых осужденными, истосковался по своему просторному дому. В передней весь угол занимал иконостас. Иконы были старые, в больших киотах. Про одну из них отец говорил радостно: «Это крёстной моей икона. Из монастыря. Старой веры. Видишь – крест восьмиконечный». Я во все глаза пялился на икону. Но для меня это было что-то тёмное, непонятное. Одним словом – «бабкино хозяйство».

Но я ни разу не видел, чтобы она молилась здесь, в передней, на эти иконы. У неё в комнате, как раз напротив русской печки, висели в углу две небольшие иконы: Казанская Божья Матерь и Гурий, Самон и Авив. Они нынче у меня в красном углу – на них молюсь вслед за своими ушедшими.

Однажды, будучи уже тридцатилетним, я спросил свою бабушку Татьяну Сергеевну: «А когда замуж выходила, благословляли вас Божьей Матерью?» «Нет, – отвечала. – Гурием благословляли. Это для умножения богатства, и чтобы мора не было ни у лошадей, ни у коров».

На старинный иконостас своеобразно молился отец. Причём, делал он это, изрядно набравшись винища. И рассказывая очередную тюремную историю, как всегда, к слову восклицал: «Нет, я в Бога верю! Я, когда в доме Васькова под расстрелом сидел, так молился – ничего, сколько надо отсижу, Господи, лишь бы живым домой вернуться. А там мне мать сварит чугунок картошки, селёдочку сварганит с лучком и бутылку поставит. Отпраздную, а там – забирай!»