Ян Пробштейн - Две стороны медали. Книга стихов

чтоб в углекислой слизи после стать

тем жемчугом, тем карбонатом кальция,

что глаз так радует, когда на пальце я

ношу его, забыв про персть под перстнем.

И мы с тобой глядим со дна времен,

как зреющие зрячие жемчужины,

на отблеск света, светом тем разбужены,

а в океане ока – окоем.

Хрусталика глазного кривизна

ни утешенья не приносит, ни спасенья,

но всё же искривляя взгляд, она

надежду оставляет на прозренье:

впиваясь в мир, поставленный вверх дном,

зрачок перевернуть его стремится,

а свет, изогнутый искрѝвленным зрачком,

вливается в просторные глазницы,

но мир всё тот же и опять иной —

он вечен, как само непостоянство…

Как пёс, бежит зрачок передо мной,

разведывая грозные пространства,

и убежав за крайний край земли,

он разрушает торжество Эвклида,

на параллели глядя, что вдали

и за спиною бесконечно слиты.

Играла музыка. Кружились карусели

Летели мы на сказочных конях.

Захватывало дух, а рычага скрипели.

Что знали мы об этих рычагах?

Но карусельщик разогнал коней:

мелькали лица, дни летели,

круги все шире, все быстрей,

все незаметнее круги

мы как-то незаметно повзрослели,

и кто-то пересел за рычаги.

…А мы все кружимся на нашей карусели.

Младенческая млечность мира,

беспечное тепло печурки —

благим намерениям мера,

и слух неопытный, но чуткий,

зверьком застыл на задних лапах,

разноголосицу вбирая;

тревожил непонятный запах,

когда ещё застыв у края

вчера покинутых потёмок,

мы лишь присматривались к свету,

приняв и жизнь как бы спросонок,

и мир за звонкую монету.

Какие виды открывались!

Сон осенял, синь осиняла.

Когда росою умывались,

нас колыбель травы качала.

Теперь мы повидали виды,

цвета пока что не померкли,

но стали слишком нарочиты,

и чистоты лишились реки.

Как с той поры похолодало.

День отзвенел и смолкло эхо,

как звон разбитого бокала

и дребезг старческого смеха.

Стремясь расставить всё по полкам,

в запретную попал я область

и всё пытаюсь по осколкам

восстановить разбитый образ.

Двор, утопающий в зелени,

звонкие игры ребячьи.

звуки трубы, виолончели,

вопли скрипки кошачьи, —

музыкальное общежитие,

тубы сверкает медь,

крики девичьи, птичьи…

как в детстве хотелось петь!

Мир, оглушающий звуками,

мир, ослепляющий красками,

почему-то затмился муками,

замутился мелкими дрязгами.

О каком говорить изгнании?

Выдумать ад искусственный?

Человек приходит в сознание,

кофе пьёт, идёт на собрание —

нормальный, в меру бесчувственный.

Случайное откровение

его из себя не выводит,

поскольку одно мгновение,

как положено, мигом проходит.

Но если у нас на спасение

надежда осталась из ада,

то это – лишь потрясение

от слова, музыки, взгляда…

Отечество – как привкус детства

как чай вприкуску во дворе,

где заявлял права наследства

петух сварливый на заре.

Мир только щурился спросонок:

столь ослепительна трава,

у липы в буклях голова,

и день, как детский голос, звонок.

Впадает жизнь в своё начало,

и на другом материке

на непонятном языке

услышишь: «На колу мочало».

с пылинки очень дальних стран —

ты выплываешь из забвенья,

пока туманится стакан.

Нет, не иголку в стоге сена

нащупываешь наугад —

дай, Боже, вызволить из плена

полуистлевший аромат.

Как в гущу, в прошлое глядящий,

я над судьбою ворожу,

и в нищей сиротливой чаще

сухие рифмы ворошу.

Всегда хотелось в детстве продырявить

географическую карту, чтобы

проникнуть в разноцветную страну

из книжек Грина – в Лис и в Зурбаган.

Я отплывал на кораблях Колумба,

в подаренной родителями книге,

как парус, раскрывавшейся. Весь мир

раскрыт передо мною был, как книга.

Потом пора настала ближних странствий,

обыденных забот и переездов,

и я забыл про книгу с кораблями

и вспомнил только много лет спустя,

когда узнал, что мир вокруг опасен,

что можно выйти в магазин из дома

и через много лет назад вернуться,

а дом снесли, срубили сад и липу,

и на могилах выросла трава.