Елена Ушакова - Ночное солнце. Стихи

Что же так чужая смерть нас пугает,
Посторонняя? Ведь все умрем, последнего позора
Не избежать и здоровенному покуда бугаю,
Всех обнимет, запрячет, никто не останется без призора.

Я звоню в парикмахерскую, чтобы
Узнать, в какую смену работает Попова Галя:
Во вторник утром, а в среду вечером? Попробуй
Тогда успеть! А если наоборот, то тоже едва ли.

Набираю номер – бодрый голос вещает об урожае.
Ура, дозвонилась! Мне говорят: нет ее. Молчанье.
А когда… И ненужный вопрос опережая:
Умерла она, первого похоронили… Да, внезапно, случайно.

Этого не может быть, потому что так не бывает!
Жизнь в борьбе со всеми страхами, с самой смертью, казалось,
На нее, как на самую надежную сваю,
На грубоватое ее лихое спокойствие опиралась.

Ничему не удивилась, всё приняла Галя Попова.
Без нее не обойтись, и нет другого выхода, как создать,
Экстренно сделать снова
Такую же. Такую же? А сын Костя? А парализованная мать?

А морозные узоры на стеклах и радиопередачи?
Будут, будут завтра, как сегодня.
К чужой смерти мы как-то не готовы. Иначе
Со своей – всегда с нами, почти родня, у, сводня!

А что до любовниц – чужими словами воспользовавшись, ты сказал,
Запнувшись на миг, – я успела подумать, что кто-то
И горько таился, и втайне, наверное, горевал, —
Как много вмещает возможностей крошечный интервал…
Скорее всего, ухмылялся молодцевато без тени заботы.

Затем я подумала, что… есть такие названия, имена,
Которые в поисках вечных находятся и не находят предмета.
«Любовница» – кто это? Предательница-жена
Плохая, неверная? Но и другое возможно: одна
Из многих, не слишком ценимых, а так – мимоходом пригрета.

И та, и другая, и есть еще третья, но тоже плачевная роль.
Все, все унизительны… Женщиной быть разве можно?
Поэт восхищался: быть женщиной – это геройство и шаг!
О, конечно, но соль
Восторженного восклицания в чем-то другом, где-то рядом, как соль
И соль-диез, взятый невольно, задетый неосторожно.

Люди делятся не на тех, кто знает и не знает
Живопись, литературу, может что-то здравое
Сказать о Достоевском, видел «Данаю»,
А на тех, кто выискивал лекарственные травы,

Потом бегал за врачом, получал снимок,
Прятал заключение рентгенолога, достал, бывалый,
Солкосериловую мазь, камфарным пропах спиртом, помимо
Всего прочего добыл «эссенциале форте», а затем – покрывало,

Подушечку и тапки должен был покупать на Кропоткинской в магазине
Похоронных принадлежностей: «Вам – белые или
Посимпатичнее советую, в цветочек, вот, сверху в корзине,
Нужно же какое-то разнообразие», кого томили

В молчаливой очереди на «опознание тела»
Перед доской-прейскурантом в тусклом полуподвале:
«Кремация трупа взрослого – 20 р. 60 к., словно пластинку заело —
Трупа детского – 10 р. 30 к.», про себя еще повторяя:
«эссенциале, эссенциале»;
На тех, что, прижавшись к пористым стенам крематорского Малого зала,
Толпились вокруг противоестественного предмета,
Ни на что не похожего, я бы сказала… —
И тех, кому еще предстоит всё это.

И нет провинции, изобилие, ровно разлитое везде.
Уютные коттеджи – как театральные декорации,
Осенняя листва, отраженная в чистой воде,
Подростки – как манекены, трикотажные грации.

Погружаясь в чужой частный мир, погоди, постой
Восхищаться приветливым «бай» и «хай» приветливым столь же,
Ни у кого здесь нет повода заметить, как заметил Толстой,
Что прощание радостнее встречи, но всё больше

Хочется вон, к своему корыту, домой.
Ах, как не завидую местным счастливцам!
Наш поэт, ныне бог литературной удачи, бывший изгой,
Я издали полюбуюсь тобой и твоей девицей!

Как славно деловитой американкой не быть,
С кошачьими ухватками вычислительной машиной,
Бесполезно марать бумагу, рвать в задумчивости нить,
Презирать престиж с его мелкой возней мышиной.

В самолете услышу родную речь, привычный накал,
Как ни одень советского человека, дело ведь не в материи,
С четверенек, бедняга, не может, еще не встал.
Здравствуй, здравствуй, скотина Иван Петрович, прощай, Джерри!