Елена Ушакова - Ночное солнце. Стихи

А потом уже поздно, поздно, потому что нет спасения
От любви и страха, от любви и страха.
Тщетны адвокатские Твои приемы: растения
Многоцветные и многострунные увещевания Баха.

«Окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой…
Небо слилося с землею» .
В этих местах за окнами, утепленными ватой,
сегодня, как полтора века до нас с тобою,
белые вихри снуют, и злая бежит позёмка,
и мы, россияне (термином стало слово
необычное, произносимое нынче с вызовом, громко),
медлительные сердцем дети града Петрова,
словно скучаем – лень, неохота; все равно не победишь погоду,
не добраться из Ненарадова в Жадрино,
его величеству морозу в угоду
сидим у телевизоров и следим в декабре нежадно
за сюжетами: вот депутат округляет око,
пускаясь в рискованное придаточное, как в путешествие.
Метель! Слабую мысль прогрессивную сносит далёко,
трудно продвигается, с барьерами, словесное шествие.
Где, где спасительное сказуемое с подлежащим?
Память о слове, только что произнесенном,
занесло: змейкой вьется бессмысленно жужжащей
одинокий союз, вырванный порывом ветра бессонным.

«Подали ужинать. Сердце ее сильно забилось» . По всем расчетам,
давно пора уже быть ему дома; подгоняют тревогу
электронные часы с комода, и лифта напрасное гудение
нехорошее что-то
нашептывает, накачивает, или, как сказал Солженицын, указывая
всем дорогу,
«нагуживает». Чего только не выносит наш могучий…
Однако можно же позвонить, задерживаясь!
Какие только не бывают несчастные случаи!
Нет-нет, воображение, крепись, пожалуйста, коней придерживая!

Вьются, вьются под фонарем белые оводы,
не то пляшут, не то срываются в бегство отчаянно.
С пятого класса знаем, что причины сражений и поводы – разные.
Они разные не случайно.
Сколько скрытых мотивов поведения, тщательно таимых,
как причудливы извивы чувств и в радости, и в позоре!
Тень Федора Михайловича реет даже в Токио, даже в небе Рима,
Словно разнесли инфекцию звездчатые снежинки-инфузории.
Но мы, не правда ли, устойчивы и податливы, как наши рябины, ивы,
И такими должны быть, друг, наши сыновья и дочки.
«Бурмин побледнел и бросился к ее ногам» – как счастливо!
Гений человечности светит нам сквозь снега и строчки!

Только он, только он, Зощенко, мог
Рассказать бы эту замечательную историю, как
Один доктор наук кинулся со всех ног
От другого доктора наук, зацепившись за его сапог, башмак,

С деньгами, документами и казенным инвентарем,
Которые он украл, из портфеля стащил,
Руководимый директором института – главарем,
Создателем и распорядителем уголовных сил.

И мы бы смеялись, смеялись, смеялись до слез,
Пока не вспомнили, как тихий, воспитанный человек
Побеждал с помощью разума невроз,
Но не победил чиновников и их литературных коллег.

О, как наивно и самоубийственно он верил в закон
И любил маленьких, несчастных советских людей!
Я хотела бы, чтобы увековечил новый Гудон
Дорогие черты и чтобы не было тех статей…

Ах, мы слишком многого, знаете, хотим!
Лучше перечитаем его письма – письмо за письмом.
«Дорогой Иосиф Виссарионович!» – он написал. Помолчим
Над страницей, голову рукой подопрем…

Лучше спущусь в лифте, чтобы не проходить лишний раз мимо
Заклеенной бумажным прямоугольником с печатью квартиры,
Забыла ее номер, по Фрейду, видением настойчивым теребима,
Забыла, потому что хотела забыть. Половичок перед дверью,
помню, застиран.

Я столкнулась с этой женщиной, выходя из дома, у парадной,
Она гуляла с собакой; «здравствуйте» – громкое, неформальное, —
Поскольку мы не были знакомы, предупредило: что-то неладно,
И я заглянула в лицо, пробегая, печальное.

Оно было каким-то несобранным и свидетельствовало об отказе
От борьбы, рассеянное, не способное оказать отпора,
В отличие от обычных лиц, а я обходила лужу, избегая на сапогах грязи,
Но что я могла сказать? Тут нет основания для укора.

Вид неблагополучия слишком знаком… Но вот уже странно закрыта,
Запечатана дверь. Как рассказали всезнающие соседи,
Похоронив мужа, она бросилась с моста Лейтенанта Шмидта
В ледяную осеннюю воду; сюжет для небольшой трагедии.