Александр Иличевский - Кормление облаков. Стихи

Мир, где меня нет, стал моим утешеньем.
Единственное, что остается с человеком
всегда: его сердце. Поэзия и звезды
суть пепел жизни, чей огонь
пылает мегатоннами букв: стихи
клубятся термоядерным костром
на протяжении парсеков, ничего не
в силах предпринять в земной юдоли,
лишь прикасаясь к ней прохладным светом
созвездий, лишь бледнея на рассвете.

Когда-то в силу сердечных дел
я жил недолго в Ленинграде, в этом самом
красивом из выдуманных городов мира,
где человек ощущает себя, как во сне.
Империя тогда задыхалась, и в магазинах
не было ни продуктов, ни сигарет, ни денег.
Зато будущего было в достатке. Моя подруга
очень любила кота. Она мучилась, что ему
приходится голодать вместе с нами и
готова была пойти на панель, чтобы
накормить кота чем-нибудь вкусным.
По крайней мере, она так говорила, эта
белокурая нимфа улицы Марата с
горчично-медовыми зрачками. В какой-то
момент я заподозрил, что она не шутит.
Ибо два дня подряд мы вместе с котом
питались сервелатом и порошковым пюре
из стратегических запасов Бундесвера:
так немцы решили в лихую пору помочь
великому городу Блокады. Черт знает, откуда
подруга брала эти запасы. Она работала в
книжном магазине и, возвращаясь за
полночь, навеселе, утверждала, что им
заменили зарплату пайком из Ленсовета.
В третий вечер, снова голодный, и снова
встревоженный одиночеством, ревностью,
я пришел к Гостиному двору, где обычно
промышляли проститутки и спекулянты.
Но моей подруги нигде не было!
Я бродил в толпе, текущей по галерее,
разглядывал молодых женщин, слонявшихся
в одиночку или парами. И уж было собрался
восвояси, когда ко мне сунулся один мужчина,
по виду – не то служащий, не то учитель.
Он шепотом предложил… пойти за ним.
Я растерялся и сказал, что не против.
Но пускай он сначала меня накормит.
Он на мгновенье задумался, кивнул и исчез.
Вот тут-то мне и надо было бежать, но что-то —
любопытство и желание обрести добычу? —
стреножило мне ноги, и я помедлил. Мужчина
скоро вернулся и принес хлеб, яблоки,
копченую рыбу, банку сметаны и сигареты.
Мы расположились на скамейке во дворе некой
усадьбы. Мужчина жадно смотрел, как я
разламываю буханку, как кусаю
яблоко и перочинным ножом пластаю
бронзового палтуса, огромного, как косынка.
Вдруг он усмехнулся и произнес:
«Между прочим, в этом доме казнили
Распутина». Я недоверчиво осмотрелся:
скамейки, кусты сирени, бордовый кирпич
усадьбы, и что-то промямлил с набитым ртом.
Какое мне дело было тогда до странного царя
и аморального старца? Наконец, я закурил, и
мужчина положил руку на мою ляжку. Я
вздрогнул, схватил банку сметаны, будто
решил отхлебнуть. Я сдернул крышку и
опрокинул сметану ему на плешивую голову.
Мужчина ослеп, превратившись в бельмо.
Я не мешкал, схватил рыбу и хлеб, и дал деру.

Кот обрадовался палтусу, как родному.
Но два дня потом только пил и плакал.
Так я узнал, что соленая рыба кошкам смерть.

Я вспоминаю этот случай каждый
раз, когда вижу статуи римских
царедворцев, их застывшие до подвздошья
мраморные бюсты, облитые Млечным путем —
из банки вечности: светом галактики,
столь же горячей, сколь и бессердечной.

А вот Ричард Кромвель. За робкий нрав
его прозвали Хер Королевы.
При том, что дерзость его отца
даровала Англии конституцию,
фабрики и заводы. А вот король
Яков I. Он любил беззаветно
герцога Букингемского,
называл его и женой, и мужем.
Герцога убил Джон Фелтон,
который в советском водевиле
охранял чертовку Миледи.

А вот хам насилует даму, задрав ей ворох
брюссельских кружев. Одной
клешней он опрокидывает,
как горн, бутылку с водкой,
другой справляется с юбкой.
По виду этой женщины —
с лицом великой страны —
не понятно, испытывает ли она
боль или наслаждение.

Реликтовый лес Средней полосы
моей отчизны – это дубы и вязы;
нынешний смешанный лес —
березы, осины, ели, сосны —
последствия зарастания площадей,
вырубленных и выжженных людьми,
не способных к интенсивному
земледелию. Когда на месте мавзолея
еще шумели дубовые рощи,
медведи драли кабанов на
Воробьевых горах, а зайцы
отбивались от коршунов
ударами передних лап,
в Оксфордском университете
уже больше века студенты
превращали теологию в науку.