Ирина Листвина - Прогулки вдоль линии горизонта (сборник)

Вдруг снова днём, – как белой ночью.
Откуда эта тишина?
Ведь осень в городе хлопочет,
недавно началась она.

Да, воскресенье в самом деле,
вот отчего на даль версты
Гостинодворские аллеи
стоят пустынны и желты.

А в Павловске дни как газеты,
(что шрифт смешали с домино).
Там привокзальные буфеты
пыхтят… И в них ещё полно.

Бумагой, а не тягой шмельей,
шуршат оборванно кусты.
И в этом – весь конец недели
до наступленья темноты.

Ты помнишь взлёт косых и рдяных,
летучих, как косынки, туч?
Вдоль притолоки покаянно
склонялся к нам последний луч.

А утром дождь по древесине
летел… Что пело сквозь него?
Златой мелодии Россини
улыбчивое торжество?

Нет, кто-то клавиш в дачной сини
касался – до рассветных рос,
заплаканной былой России,
весны и ветра виртуоз.

Мне снится плач ребёнка горький.
Да водосточная труба
лепечет, льёт скороговоркой
хлопки невыжатых рубах.

И в пробужденья метке краткой,
когда в глаза метнётся ночь,
знать – явственно, но и украдкой, —
что ничему нельзя помочь.

Что смерклось лето, им покинут
в полях
полёт дождей и птиц.
И время дням слагаться в кипу
никем не тронутых страниц.

Одинокий свет и морозный ворс,
листовой воротник-карниз…
И протает ли с жести изморось
иль под утро бросится вниз?

Надвигаясь, плывёт и плавится
Айсбербург [28] Город айсбергов, срединное «г» стёрто в соответствии с неписаными правилами языка. («Снегопропады: Послеполуночный») накалённых лбов.
В стройных снах со дна надвигается
полк фонарных калек-столбов.

В гололобье крыш
снег бормочет: «Ночь».
На домах туманность рубах,
слуховая и одиночная
с чердака – в водосток труба.

Прилегла душа в тихом холоде,
на глубинной дельта-волне [29] Энцефалограмма мозга включает и дельта-волну, соответствующую состоянию наиболее глубокого сна. ,
гаснет Эго (и эхо) города,
воск неоновый в вышине

как сквозь копоть… Сколько их, медленно
тьму светлящих капель в саду?
Шорох? Зов ли? Идти мне велено:
«Слышу, слышу,
спешу, иду…»

Бессонница в чёрных томах,
бег
белых полей наяву.
Я в серых и жёлтых домах
жизнь – вместо себя – проживу.

Сны робко нисходят за мной
с глядящих в забвенье зеркал,
Твой облик стал прядью льняной
(заброшенной в лунный овал).

Дрожит, как разбитый фонарь,
древесными гранями сад.
Бьёт в колокол старый звонарь
собора любви и утрат.

Там в узком, как рана, окне
дамасских клинков голубей,
застынут, забыв обо мне,
химеры минувших скорбей.

Там в самую раннюю рань
небытия забытьё
шепнёт: «Есть льдистая грань,
легко соскользнуть с неё»

Там время – кормчий впотьмах.
Весь век мой будет оно
нести к тебе на руках,
но – только в это окно.

Белые листья слетают мои,
красные, жёлтые падают с крон.
Белые листья – в четырёх стенах,
Чёрные – по ночи – с четырёх сторон.

Ими заполнена, ширится ночь,
красные, жёлтые не в силах помочь.
В ком [30] В снежный ком. – большой, скомканный
(со звуком «клэп-клок» [31] Звукоподражание, составленное из двух односложных англ. слов: clap – хлопать, clock – часы )
белый попал, неисписан, листок.

В окна стучит знаки морзе
Мороз,
колет в сознании точки насквозь.
Дом стеклоокий, что наискосок,
красные, жёлтые светят – кому?

Им в голубом – на прощанье – дана
милость: кружась, завораживать тьму.
А за окном
треугольник окна,
сложен, отослан, белей полотна.

Но неопознан его адресат,
Чуть рассветёт, он вернётся назад.

Это пригород,
куст и изгородь,
горе, счастие мимолётные,
скрытных крыл трепетанье лёгкое.