Александр Алейник: Апология

Осень с полночью играет
нитью журавлиных крыльев,
у нее в глазах открытых
зеркала и умиранье.

Полночь хочет в валерьянку
язычок сквозь зубки свесить
и на слабых лапках пьяных
улететь гулять на месяц.
Там по краешку — лесок
из серебряных чешуек,
от него наискосок —
страж-солдатик — парень-жулик,

чистит он лучем звезды
неба темные плоды,
и пихает кожуру
в розовую кобуру.

На улицах сердца хлопают ставни,
валятся двери на мостовые…
а я — вор, я — цыган,
я из тех, кто пристанет
на века,
у меня — любовная цынга,
у тебя — глаза полевые.

Будет вечер осенний и лунный,
запомни меня навек,
не как юность —
как юнгу
на корабле.

Я драю палубу шваброй
своих ресниц
у твоих ног,
а ты читаешь неизданнейшую из книг
про любовь.

Ты листаешь ее на исходе дня,
пропуская по сто страниц, —
только помни меня,
только помни меня,
только снись.

Фитилек свечи догорит,
посвети рукой до зари,

а померкнет твоя рука —
уплывут в окно облака,

и останутся на земле
воск на блюдце, роза в стекле.

Это просто Март,
Маргарита,
это капель сад —
маргариток.

С желобов моря
легких жалоб —
далеко ль земля
убежала.

Островок несет
нас качая,
может быть, мы сон
чаек,

может быть мы твердь
красных лапок,
и всего-то смерть —
сладкий запах,

и всего судьба —
сна снимок,
ворожба
невидимок.

Там где стеклянная лопнула ночь,
в черепе темном востока,
светится бледною лампой дождь —
прозрачный мозг водостоков.

Улиц пастух, точно серых овец
с блеяньем прущих к вокзалам,
сын-отщепенец, бездомный птенец,
выпал как сердце упало.

Холодные мысли и плач в три ручья —
твой крик водяной и воздушный,
прими мою душу в ладони твоя,
вселенской печали сырое удушье.

Ты девой, изваянной из ребра
тоскующего океана,
ожив, не желаешь бесплатно добра
и гибель свою глотками с утра
пьешь из матового стакана.

И когда с мутной стенки его
досасываешь последние капли,
кто запускает над твоей головой
белые и розовые дирижабли?

В этой ночи, цвета засохшей зеленки,
сатанеют в Москве фонари,
и гуляют девушки, как разряженные обезьянки,
и блестят розовеющими губами,
и видят сны наяву,
вдыхая карамельный воздух,
из склянок площадей — местный эфир,
и сами пахнут эфиром —
выдыхаются…

Скучно Пушкину разглядывать аптеку,
и он смотрит на свой ботинок,
с укоризной: — Сто лет не чищен.
Что, ныне дикий, тунгус —
ский метеорит?
Не махнуть ли в аглицкий клоб?

А Гоголь носатой старушенкой
согнулся между желтыми домиками,
как заключенный, которого вывели погулять.
Он зябко поводит плечами,
вспоминая второй том:
— Прочичиковался!

Между ними — Великий Инквизитор,
питомец иной эпохи —
«Рыдай, природа»,
окруженный орудиями пыток,
смотрит на желтое яблоко Никитских Ворот,
которое можно грызть всю жизнь.
Он и не подозревает,
что сам стал прямою ножкой этого яблока,
но и его коснулось скорбное озарение,
и он — изваяние собственной печали
и потуга к ее преодолению.

О, роковая игра судеб!
Тройка, семерка, туз
из бронзовой колоды Моссовета.

Ночь кристаллизуется в крупицы йода,
жжет глаза и губы и трещит на моих пальцах,
оставляя желтое пятно — смачный поцелуй сигареты.
В воздухе вымирают стайки микробов.
Он черен, чист, пахнет скипидарным мылом и щелоком.
Москва вдыхает его траурным лицом,
похожим на противогаз циклопа.

Над Манежем летает дура-ворона,
бой курантов слизывает ее, как соринку,
с воспаленного глаза неба над площадью.
В него лупят прожекторы,
как настольные лампы на конвеерном допросе.
Допрашиваемый упорствует,
но его, конечно, расколят.
Идут заводные люди сменить заводных людей,
и они-то идеальные арийцы,
их наконец-то вывели в Кремле.

Но не лучше ли купить маленький арбуз
с сахарными пузырьками внутри —
миллиард воздушных шариков,
и за спиной Долгорукого у фонтана
и феодальным крупом его лошади —
нарезать половины красных лун,
отправиться в воздушное путешествие,
засевая косточки вольным движением «за-пле-чо!»
как гомеровы кораблики в зеленеющий эпос травы.
Там же обычно пьют вино и прижимаются к девушке,
в виду шестиглазого плаката,
с монголеющими год от года теоретиками,
оставив слева три площади,
и все они — двухтумбовые.
За ними восседает Дежурный Теоретик,
перелистывая перекидной календарь черных буден
и малиновых праздников.
Кое-где на столах,
над зернистым коленкором асфальта,
припахивающего падалью,
высятся бюстики.
Ими можно колоть сладенькие грецкие орешки —
хрупкие черепа людей.