Александр Алейник: Другое небо

Ты ли мне снилась, другая ли,
тоже как ты сероглазая,
губы и лоб белый таяли,
плечи как шарфики газовые
ветру в забаву прозрачную
вверх улетали, бессильные…
вот вы уж в небе растрачены
птицами, воздухом, зимами.

Также и я в эфемерное
нечто из глаз ваших вылился,
в столь безобразно неверное,
что не удержат усилия
памяти вашей недевичьей, —
был — исчезаю и падаю,
вкось отлетаю от плечиков
ваших — клочечками, падалью.

Сон на такие материи
неочевидные тратится,
вроде воздушного терема,
где всё давно пораскрадено,
только остался мучительно —
синий, с ресницами чёрными,
взгляд, в нём читаешь «…ищи тебя
в несуществующем городе…»

Деревья стволами запомнили ветер,
куда наклонял их.
Я тоже запомнил при пасмурном свете,
в красках линялых

холодного утра под тающим снегом,
как будто в России,
где жизнь перемешана с сереньким небом,
что мы износили.

Не трогает это пространство чужое,
слова на английском.
Тем более Чехова кислый крыжовник,
и прочие сфинксы.

Такая свобода теперь, хоть залейся
свободой по брови.
Сменилось на новое в клетках железо,
в шариках крови.

Другой человек, да и небо другое,
к нему притерпеться:
смотреть как встаёт над Гудзоном дугою
ничейное сердце…

Дорогая, мы живём в пустующей гостинице.
Война кончилась. По улицам города
ходят оборванные солдаты.
Что это за армия была — не припомню.
За что воевали неизвестно.
Очевидно одно: всё кончилось всеобщим поражением.

Кому повезло — слоняются в поисках спиртного и сигарет,
гоняются за девками,
ходят на рынок
менять патроны на масло и рыбу.

Кому не повезло — стали калеками,
но их нигде не видно,
то ли они сами слиняли,
то ли их куда-то свезли, с глаз подальше,
в приют?

По радио постоянно поют дурацкие песенки
или шутят комедийные актёры.
Маршей не слышно.
Последние известия совершенно никакие,
как погода.

Комнаты тут маленькие,
на двоих, большинство — пустует.
В каждом номере — неработающий холодильник,
5-6 железных кроватей.
Стёкла во всех окнах выбиты,
но мы совершенно не мёрзнем.
Из гостиницы почему-то не выпускают.
На входе вооружённый часовой
и три скучных офицера с пистолетами.
Когда их спрашивают,
— Сколько ещё тут продержат? —
Отвечают:
— До приказа, —
или, —
— Расходитесь по своим комнатам, —
или (ещё интереснее):
— До среды…

И когда не проснёшься — за окном розовый закат
и неизвестный день недели.

Восславим умершего музыканта,
откроем крышку фортепьяно, —
— Ну, здравствуй, как ты там скучаешь…
Тут без тебя горят гирлянды,
у Дед Морозов рожи
пьяных…
…не ты ли веточку качаешь
еловую, с хрустальным шаром,
тем самым обнаружив смутно
своё присутстствие на свете,
не этом — том, что в общем тоже
имеет отношенье к чарам,
как музыка… а это чудно,
и потрясает нас до дрожи.
Что, каково там в молоточках
с подушечками? всюду струны,
колки и прочие шпынёчки,
почти как город —
та же точность
расчёта, как в архитектурных
ансамблях или нотных точках.

Не странно ли: из Петербурга
переселиться в мглу рояля
и в лакированном ковчеге,
найти пристанище?
Разлука
жмёт в обе ноги на педали,
через —
— ни звука…

Стихосложенья тихая забава
мне затмевала адский шум котлов
и ламентации по телефону.
Я как бутыль незрелого вина
накапливал свой градус по подвалам,
а в пыльном воздухе цвела отрава,
и беззаконных радостей моих
тянулась равномерно череда.
Я день за днём мечтал о разрушеньи
всего, что видел помрачённым зреньем,
и думал: сам я непременно уцелею,
как ценность некая, вне пререканий,
ведь как меня мой бережёт Господь
………………………………………..
мне голову всего три раза стригли
«под ноль» машинкой,
посадить могли, не посадили,
ни рук я не ломал, ни ног,
почти что угадал, когда родиться,
что если б раньше? лет на двадцать-тридцать?
ищи-свищи меня теперь.
На что, скажите, жаловаться мне,
когда по жилам кровь течёт пророков,
Вот рифмы, как прелестные девчонки,
у топчанов толпятся колченогих,
и дома у меня их толчея —
как подманю одну — бежит другая с нею,
а я смеюсь, целуя их в глаза…