Екатерина Полянская - Воин в поле одинокий

Зевают подворотни. Тополя,
Теряя пух, линяют, словно волки.
И чьих-то жизней яркие осколки
Сметает дворник. И опять с нуля
Идёт отсчёт времён, и снова колкий
Ледок с краёв затягивает взгляд.

Но я читать привыкла между строк,
И разбирать совсем иные строки,
И потому завязанный до срока
Судьбы едва заметный узелок
Перерубить с гусарского наскока
Я не смогла. И ты бы вряд ли смог.

Так принимай же гулкие зевки
И топол я в очёсках волчьей пряжи —
Всё то, что междустрочье нам покажет
Написанному явно вопреки.
И то, что всё не сбудется. И даже
То, что твоя рука моей руки
Уж не коснётся…

Романтики уходят, чтоб вернуться.
Им нужен за спиною тёплый дом —
Всё, от чего так сладко оттолкнуться,
К чему возврат так сладостен потом.

Им нужно, чтоб в тревоге и печали.
Не отходя от тёмного окна,
Их ждали и, в конце концов, встречали,
Истосковавшись, — мать или жена.

Но есть иные, те, которых мало:
Никто за них не молится в пути,
Никто рукой не машет у причала, —
Они уходят — просто чтоб уйти.

Дано им одиночество как милость…
А может быть, сверкая и грозя,
Им вдруг такая истина открылась,
С которой оставаться здесь — нельзя.

За поворотом
скрипка вскрикнула: «Ах!» —
Прикоснулся смычок
к обнажённому нерву.
Снова плакать в чужих руках,
Который раз —
как будто бы в первый.

Снова, снова
выплакивать тайну тайн
Толпе многоногой,
деревьям, птицам,
Ржавому чертополоху окраин,
Чёрным окнам,
пустым глазницам.

Снова, снова
отчаянно, горько рыдать —
Острая боль
взлетает вверх по ступеням.
Жизни — ровно на вдох… Не беда! Не беда…
Слышите? —
Это и есть — пение.

Силёнок — на копейку, а герой —
Горласт, задирист, прыгает, как мячик…
Парнишке-воробью нельзя иначе,
Особенно весеннею порой.

Чирикает, порхает. Наконец,
У голубя выхватывает лихо
Кусочек сухаря. И воробьиха
В восторге замирает: «Ах, храбрец!».

А рыжий кот, слегка прижмурив глаз,
От сырости потряхивая лапой,
Вдоль ящиков крадётся тихой сапой
И думает: «Вот я тебя сейчас!».

Ладони ветра пахли мятой,
Касаясь губ, касаясь щёк,
А повод — кожей сыромятной
И конским потом, и ещё
Дорожною сухою пылью
И светлым дождиком грибным,
Старинной небылью и былью,
Забытым чем-то и родным.

И, прижимаясь к жесткой гриве,
В потоке времени скользя,
Я понимала, что счастливей
Стать на земле уже нельзя,
Что завтра по траве примятой
Чужой скакун продолжит бег…
Лишь терпкий запах дикой мяты
Со мной останется навек.

Человек исчезает. И время, сужая зрачок
До чернеющей точки, прицельно глядит ему в спину.
Ангел мой, погоди, не крыло мне подставь, а плечо —
Я ещё не сейчас, не сейчас эту землю покину.

Неуютная жизнь, где порою не видно ни зги,
Где на выцветших снимках всё тоньше и призрачней лица…
Всё равно — погоди, с каждым часом сужая круги,
Торопить меня в путь, из которого не возвратиться.

Доживу до весны, и границы стеснённой груди
Резким вдохом одним, словно тёмные шторы, раздвину,
И, хмелея от света, шепну: «Погоди… Погоди…
Погляди мне в лицо, перед тем как прицелиться в спину».

Без обвинений и высоких слов
Мне воронёный ствол упрёт в затылок
Эпоха рынков, нищих стариков,
В кошёлки собираемых бутылок.

Эпоха, где уже не на кресте —
На поручнях промёрзлого трамвая
В раздавленной телами пустоте,
Распяв, тебя сейчас же забывают.

Где, как во сне, без голоса кричать,
И погибать в слепом бою без правил,
Где горького безумия печать
На лоб горячий кто-то мне поставил.

Где получувства точат полужизнь,
И та привычно, и почти не страшно,
С краёв желтея, медленно кружит,
И падает в архив трухой бумажной.