Бенедикт Лифшиц - Полутораглазый стрелец

Они не знают сна, когда все спит кругом,

И, легкими хрипя, выкашливают гром;

Внезапным пламенем звездообразных вспышек

Порою молния летит в долины с вышек,

Густые сумерки во всем таят обман:

В молчаньи - западню, в покое - ратный стан.

Но тщетно вьется враг и ставит сеть ловушек:

Не подпуская к нам его ужасных пушек,

Они глядят вокруг, ощупывая мрак.

Париж - тюрьма, Париж - могила и бивак,

От мира целого стоит отъединенный

И держит караул, но, наконец, бессонный,

Сдается сну - и тишь объемлет все и всех.

Мужчины, женщины и дети, плач и смех,

Шаги, повозки, шум на улицах, на Сене,

Под тысячами крыш шептанья сновидений,

Слова надежды: «Верь!» - и голода: «Умри!» -

Все смолкло. Тишина. До утренней зари

Весь город погружен в ужасные миражи…

Забвенье, сон… Они одни стоят на страже.

Вдруг вскакивают все внезапно. Впопыхах

Склоняют слух к земле… - там, далеко, впотьмах

Не клокотание ль глубокое вулканов?

Весь город слушает, и, ото сна воспрянув,

Поля пробуждены; и вот на первый рев

Ответствует второй, глух, страшен и суров,

Как бы взрываются и рушатся утесы,

И эхо множит гром и грохот стоголосый.

Они, они! В густом тумане под горой

Они заметили лафетов вражьих строй,

Орудия они открыли очерк резкий,

И там, где вспугнута сова на перелеске,

Они увидели заполнившее скат

Скопленье черное шагающих солдат:

Глаза предателей в кустарниках пылают.

Как хороши форты, что в сумрак ночи лают!

166. НАПОЛЕОН III

Свершилось! От стыда должна бы зареветь.

Приветствуя тебя салютом, пушек медь!

Привыкнув ко всему подкрадываться сзади,

Ты уцепился, карл, теперь за имя дяди!

Самовлюбленный шут, устроив балаган,

Ты в шляпу Эсслинга втыкаешь свой султан,

Наполеонов сон тревожа в тьме могильной,

Ты пробуешь сапог напялить семимильный

И, жалкий попугай, расправивши крыла,

На свой насест зовешь Аркольского орла!

Терсит уж родственник Ахилла Пелиада!

Так вот к чему вела вся эта Илиада!

Так это для тебя вставал на брата брат

И русские войска гнал пред собой Мюрат?

Так это для тебя сквозь дым и огнь орудий

Навстречу смерти шли, не дрогнув, эти люди

И, кровью напоив ненасытимый прах,

Слагали голову в эпических боях?

Так это для тебя - уже теряя силы,

Весь материк дрожал от поступи Аттилы,

И Лондон трепетал, и сожжена Москва?

Все, все для твоего, о карлик, торжества:

Чтоб мог ты, внемля лесть Фьялена, Маскарильи,

Развратничать в кругу придворной камарильи,

Чтоб в луврских оргиях делил с тобой угар

Разгульных пиршеств Дейц иль господин Мокар?

Так это для тебя - по киверам, папахам

Пронесся грозный смерч? Погиб под Рейхенбахом

Дюрок? Сражен ядром при В а граме Лассаль?

Так это для тебя - безмерная печаль

Вставала призраком со снежных перепутий?

Картечью Коленкур настигнут был в редуте,

И гвардия легла костьми под Ватерло?

В тот самый час, когда, огромное крыло

Влача по насыпям могильным и курганам,

Нам обнажает ветр на каждом поле бранном

Несчетных черепов зияющий оскал, -

По славным поприщам ты бродишь, как шакал,

И именем чужим орудуешь, пройдоха!

И вот уж щелкает в руке у скомороха

Бич, всех властителей земных повергший ниц,

И солнцевых коней - Маренго, Аустерлиц,

Мондови, Риволи,- позоря их возницу,

В свою впрягаешь ты, ничтожный, колесницу!

167. ВЕРГИЛИЙ, БОГ…

Вергилий, бог, едва не ставший серафимом,

Подчас венчает стих лучом неизъяснимым -

Ведь он еще в те дни в наш кругозор проник

И пел, когда Христа был слышен детский крик.

Ведь он из тех, кого касалось языками

С востока дальнего прорвавшееся пламя.

Ведь он из тех, кого на горней высоте

Златил, забрезжив, день, рассветший во Христе!

Так вифлеемская заря, еще незрима,

По воле божией чело светлила Рима.

168 - 172. НИСХОДИТ ЖИЗНЬ МОЯ…

Нисходит жизнь моя уж в сумрак гробовой,

И мне доступней смысл вещей потусторонний:

Прекрасней праведник, поверженный судьбой;

Обожествленье солнц - когда они на склоне.

Брут, падая на меч, Катона не дивит;

Мор, помня Фрозия, не думает спасаться;

Сократ, кого поит цикутою Анит,

Мешает ли Христу блаженно улыбаться?

Тупой и суетный, мимо идет народ.

Лишь собственное нам ужасно осужденье,

И совесть чистая, лаская нас, дает