Бенедикт Лифшиц - Полутораглазый стрелец

Горной песенки неся росток,

Но звончей на виноградосборе

Запевает виноградный сок.

Он, как закипающая лава,

Выступив из недр невпроворот,

От сигнахских склонов до Телава

И на юг, до Пойли, потечет.

Он, смотри, уже на поединок

Вызывает скуку и тоску,

Он под смуглой кожей кахетинок

Разливается во всю щеку.

А вдали и при незорком взгляде

С голых скал ты видишь, как во сне,

Груды нежно-розового мцвади

В разноцветном шелковом руне.

Трижды вожделенная долина

И на солнцепеке и в тени

Пиршество готовит для лезгина:

Все твое - лишь руку протяни!

Меркнет на горах узор фазаний,

Родники тревожнее бурлят,

И орел с долины Алазани

Кличет перепуганных орлят.

Взлет ли то бровей многострадальный,

Иль ворота в четырех стенах,

Увидав вдали огонь сигнальный,

Распахнул для беженцев Сигнах?

Вот они несутся пыльной тучей -

Скрип колес, мычанье, женский плач, -

А внизу бедою неминучей

Черный набухает Карагач.

«Пусть навек бесславной тенью сгину,

Чтоб и не найтись моим следам,

Если родину свою лезгину

Я на растерзание отдам!

Он известен мне не понаслышке,

Мы в бою сходились уж не раз,

Мы столетьями без передышки

Неделимый делим с ним Кавказ!»

И мечи, пробившись сквозь кольчуги,

Орошают кровью горный прах,

И бровей окаменевших дуги

Подымает в ужасе Сигнах.

Посмотри с горы - тебе виднее:

Изобилье осенью суля,

Тянутся по склонам, зеленея,

Некогда кровавые поля.

Все молчит о прошлом, все здесь немо.

Разве только трактор ЧТЗ,

Напоровшись на обломок шлема,

Вдруг напомнит о былой грозе.

Нет нигде следа вражды старинной:

Серп, не меч в твоей, Сигнах, руке.

Лишь звучит набатом комариный

Тонкий писк, едва сойдешь к реке.

Он пока еще играет в прятки

С неизбежною своей судьбой,

Смертоносный призрак лихорадки,

Кизикийца спутник роковой.

Но, осилив беды не такие,

Алазанской вольницы земля,

Мирно спит пред боем Кизикия

У подножья горного кремля.

115. ПЕРЕВАЛ

Как будто захвативши впопыхах,

Мы довезли с собою до Сурама

Морозный хруст, не тающий упрямо

В серебряных от инея стихах.

А грохотом лавин еще полна,

Вдоль полотна шумела Чхеримела,

И персиковым цветом неумело

Швырялась в окна буйная весна.

Давно со счета сбившийся апрель,

Отбросив прочь кадастр тысячеглавый,

Лиловой и сиреневою лавой

Запруживал в горах любую щель.

Осатанев на солнце, каждый куст

Хоть на лету прильнуть старался к раме,

Чтоб растопить рожденный за горами

Не тающий у нас морозный хруст,

Как будто, в самом деле, впопыхах

Мы только по ошибке захватили

Манглисский ветер, вихри снежной пыли,

И так легко менять весь лад в стихах!

116. ТАМАДА

Каждый день клубок Ариадны,

Зная свой маршрут назубок,

Нас приводит в духан прохладный,

В наш излюбленный погребок.

Человек саженного роста,

Потерявший имя давно,

Посетителям после тоста

Подливает опять вино.

Все мы пьем, приложившись к рогу,

Чудодейственный эликсир,

Превращающий понемногу

В пир Платона наш скромный пир.

Мы не пьянство, однако, славим:

Предводимые тамадой,

Мы скорее стаканы отставим

Иль смешаем вино с водой,

Чем забудем о том, что рядом,

Только выйти к подножью гор,

Отрезвляет единым взглядом

Полновесная жизнь в упор.

Не о ней ли впрямь, не о ней ли,

Может быть, только ею пьян,

Славословий своих коктейли

Преподносит нам Тициан?

Он встает - замолкает тари,

Он погладит под челкой лоб -

В стойком чувствуешь перегаре,

Вдохновение, твой озноб.

Он нанизывает без связи

Происшествия, имена, -

Почему же в его рассказе

Оживает моя страна?

Это - голос самих ущелий,

Где за пазухой нет ножа:

«Руку Пушкину, Руставели!

Руку Лермонтову, Важа!»

Это - голос многоязычья,

От которого мы пьяны,

Преисполненные величья

Небывалой еще страны.

И, раздвинув подвала стены,

Мы выходим наверх гурьбой

Окунуться вновь в многопенный

Твой, советская жизнь, прибой.

117. СМЕРТЬ В ПАТАРДЗЕУЛИ

Как раненый в горах питается джейран

Целебною травой, он стал жевать цицмати,

А рядом, выпрямив в последней схватке стан,

Старуха, мать его, лежала на кровати.