Эстер Паперная - Парнас дыбом

Тихо сердце мое угасло,
на душе у меня темно.
О, прости, — я не знала, что часто
голова тяжелее ног.

О, как сердце мое темнеет,
не смертельного ль часа жду?
И я одна каменею
на холодном темном пруду.

Вы заплесневели,
как какая-то Бакалея,
о, чтобы вас разорвало,
чтоб!
А я лучше буду
кричать про Веверлея
и про то,
как он утоп.
Солнце палило в 3000 дизелей,
ставило ва-банк на какую-то
сумасшедшую игру.
И тогда
Веверлей из дому вылез
и затрюхал на пруд.
Вытер запотевшие красные веки
и, когда
наконец
дошел,
с благодушием, странным в рыжем человеке,
вдруг пробасил
«Хорошо»...
Скинул рубаху, штаны и прочее
и в холодную воду
скок.
Будьте любезны, убедитесь воочию,
что голова тяжелее ног.
Пошел ко дну, как железный ключ, и
даже пузыри не пошли.
А бог потирает ладони ручек,
думает —
здорово насолил.
Идет Доротея,
сажени режет,
идет Доротея,
визжит и брызжет.
Глазами рыщет —
где же, где же
ее Веверлей,
любимый, рыжий.
Уже до колен, до груди, до шеи,
Доротеино тело — кварц.
Стоит Доротея
и каменеет —
ноги, грудь, голова.
100, 1000, миллион, много,
прошло миллиард червонцев лет.
И все торчат Веверлеевы ноги
и Доротеин скелет.
Душу облачите смертным саваном,
лягте живые в гроб.
Я, иерей, возглашаю:
слава им, кто окаменел и утоп.

Уже растоптана трава в лугах Эллады
и блещет ярко в небе Фаэтон.
В прохладных рощах в полдень спят дриады,
и Пану самому слетает светлый сон.

Широколистые не сеют тени клены,
лучам пылающим открыт песок аллей.
Полуденным пыланьем утомленный,
купаться поспешил прекрасный Веверлей.

Оставил верную он дома Доротею,
на тело голое навлек простой хитон.
Обул сандалии. Но, плавать не умея,
два легких пузыря берет с собою он.

Эмаль холодную он рассекает смело,
с разбегу в воду он ныряет головой.
Но тяжелее голова, чем тело,
и, дивная, она осталась под водой.

Летят, как горлицы, стенанья Доротеи.
Спешит прекрасная, бежит, как легкий пух.
Но, ноги милого заметив средь аллеи,
несчастная, она окаменела вдруг.

Не для того ль ползли арбы веков в тревоге,
на мне столетия оставили свой след,
чтоб видел над водой я высохшие ноги
и на аллеях зрел я горестный скелет?!

И вновь вигилии ночные скорби множат, —
и наш век варварский, как бывшие, пройдет,
и снова бард чужую песню сложит
и, как свою, ее произнесет.

Вот, братцы, сказочка про Веверлея,
который не жалея
ни рук своих, ни ног
нырнул как только мог
глубоко.
В мгновенье ока
засосан был водой
и там остался с бородой.
Жена его, Доротея,
узнав про эти затеи,
прибежала на пруд
в большой тревоге
и, увидев мужнины ноги,
навеки окаменела тут.

Солнце. Июль. Полдень. Жара.
В ушах команда: «Купаться пора!»
Веверлей молод, дерзок и смел.
Да только плавать он не умел.
Дает Доротея ему пузыри:
— Не утони, Веверлей, смотри! —
Идет он, раскачиваясь на ходу,
Все ближе к пруду, ближе к пруду.
Сотый шаг, трехсотый шаг,
На пятисотом пруд в камышах.
Штаны на песок, в воду бросок,
Но голова тяжелее ног.
Она остается под водой.
Дерзок и смел Веверлей молодой.
— Не все ли равно, — сказал он, — где.
Еще покойней торчать в воде. —
Ушам Доротеи простукал рассвет:
— Купанье есть, Веверлея нет... —
Мчится она, ей навстречу пруд:
Голова под водою, а ноги тут.
Она не кричит, молчанье хранит,
Она не живая, она гранит.
Сорок лет, сто сорок лет
Его там ноги, ее там скелет.
Смотрят они на вас и сейчас.
И на этом кончается мой рассказ.

Пусть я плавать не умею —
Пузыря надую.
Дай пузырь мне, Доротея,
И на пруд пойду я.