Андрей Добрынин: Сборник поэзии 3

Научил я Григорьева квасить, А Григорьев меня - материться, Но такие пороки украсить Не могли наши юные лица.

Нас разгулу учил Пеленягрэ, В кабаках мы и головы сложим. Степанцов приучил нас к "Виагре", Мы теперь без "Виагры" не можем.

Оттого наши лица угрюмы, Как лицо людоеда Бокассы. Омрачают их черные думы, И все время мы строим гримасы.

А зачем я их все-таки строю? Низачем - это просто от нервов. Снова душу я женскую вскрою И сожру наподобье консервов.

Ну и что - разве стал я счастливей? Разве низость кого-то спасает? Нос, как прежде, лиловою сливой На унылые губы свисает.

Так что нечего мне веселиться, Совершив этот акт вампиризма. Тяжко видеть мне глупые лица Постаревших творцов маньеризма.

Тяжело мне глядеть с неприязнью В их нахальные тусклые зенки, Тяжело, как убийц перед казнью, Зеркала поворачивать к стенке.

1999

Андрей Добрынин

Жизнь привлекательных красок лишилась, Годы свое, очевидно, берут, И сочиненье стихов превратилось Из развлечения в каторжный труд.

Трудишься этак весь день над стихами С изнеможением давним в кости, Но трудно в мажровом тупице и хаме, То есть в читателе, отклик найти.

Вот мой читатель: глаза его мутны, Идиотизма печать на лице. Он подавляет зевок поминутно, Словно укушенный мухой це-це.

Вот он, шатаясь, бредет по проспектам, Вновь умудрившись все деньги пропить. Кто ему нынче послужит объектом, Чтоб привязаться и в драку вступить?

Вот, растопырив шершавые лапы, Он за старушкой по парку бежит, А чуть попозже "Фашисты! Сатрапы!" Он в отделении злобно визжит.

Ну а когда, наградив оплеухой, Из отделения выпрут его, В нищий свой дом он плетется под мухой И не щадит на пути никого.

Чем же такого проймешь остолопа7 Вот потому и приходится мне Увеселять его рифмою "жопа" И постоянно писать о говне.

Чувствую сам я свое разложенье, Но у читателя денежки есть, Вот и печатаю всякую хрень я Ту, что читатель захочет прочесть.

Вел он и раньше себя неприлично, Но, прочитав моих книжек стопу, Он мастурбировать станет публично, Калом при этом швыряя в толпу.

Он призывать к революции станет И к беспощадной всеобщей резне И за собой население сманит Верят юродивым в нашей стране.

Андрей Добрынин

Разве могло бы такое случиться, Если б в стихах воспевал я добро? Вскоре победой мятеж завершится И меня выдвинут в Политбюро.

Буду курировать идеологию И диссидентов нещадно карать, Чтобы не смели писаки убогие Наш идеал куртуазный марать.

Чтоб от Испании и до Японии Наши идеи все заняли сплошь, Чтобы народы, задумавшись, поняли, Как маньеризм куртуазный хорош.

Если же Клинтон упрется в Америке, Сидя на денежном толстом мешке, То мой читатель шарахнет в истерике Атомной бомбой его по башке.

И разольется степная растительность Там, где когда-то царил капитал... Как ни крути, а присуща решительность Тем, кто мои сочиненья читал.

Кто же в читателя плюнуть посмеет? Он допускал перегибы порой, Но без него победить не сумеет Наш куртуазный общественный строй.

1999

Андрей Добрынин

Ожидание выпивки может из всякого вытянуть душу, Человек изнывает, словно кит, занесенный на сушу. Все красоты земли у него вызывают зевоту, Он скорей предпочел бы тяжелую делать работу.

Он качает ногой, озирается, чешет затылок, А ведь где-то в подвалах стоят миллионы бутылок, Кто-то цедит из трубки первач у себя на квартире, Но гонец затерялся в огромном и яростном мире.

И невольно в мозгу нехорошие встанут картины: Вот в пивную гонца красноглазые кличут мужчины, Вот кричит он в ответ:"Кореша дорогие, здорово!" Так бы в глотку и вбил ему это дурацкое слово.

Ну куда он идет, козыряя деньгами спесиво? Жажду этих людей не залить и цистернами пива. Сбережения наши он вздумал безжалостно ухнуть, Чтобы эти уроды смогли еще больше опухнуть.

Надели же посланца ты резвыми, Боже, ногами, Проясни его ум, научи обращаться с деньгами, Пусть он помнит, как нам в ожиданье приходится туго, И будь проклят гонец, обманувший доверие друга.

1999

Андрей Добрынин

Однажды девушку я ждал у станции метро. Подъехал толстый "мерседес" и приоткрыл нутро И, пукнув, вылез из него владелец крупных сумм, И внешность мерзкая его встревожила мой ум.

Он жирным потом оплывал, размякнув, словно воск Вытапливался из него, казалось, самый мозг. Как из кастрюли убежать старается квашня, Так циклопический живот свисал поверх ремня.

Всем жирным телом, как пингвин, вихлял он на ходу, Меж пухлых щек таился рот, как геморрой в заду, А настоящий зад его был до того велик, Что мне Царь-пушка из Кремля припомнилась в тот миг.