Екатерина Соколова: Волчатник [сборник]

— как зовут, сколько лет?
— а сколько дадите?

этому дали
пять,
этому дали
семь

обнимите его ибо теперь он
получает свет из другого источника
ноги и голова его разнесены в пространстве
он может быть теперь работник райского сада
откуда вы знаете
утренний орнитолог
ликвидатор последствий

устал — говорит луговой человек,
голова моя портится, исчезает.
здесь появились животные, которых не узнаю́т,
цветы, которых не знают.

устройся сам — говорят ему — а мы привыкнем.
кто молоком напоит взрослого человека?
кто отдохнет подросшего человека?

вот полевые люди,
родственники твои,
иди к ним.

отбился от коллектива человек отдыхающий,
не по воле своей сидящий в сизо сотрудник,
не бродяга какой,
не распространитель в местах общего пользования,
не русский вор.

причина его политическая,
непостыдная,
и не нам его осуждать, а нашему государству

пепел во рту у меня
а у вас какой супчик дня?

перед нами фотография жителя архипелага —
портрет, снятый с близкого расстояния.
в кадре его пустое лицо и ладони,
которые он держит сцепленными на уровне бороды.
мы не понимаем, где он находится,
не узнаём обстановки,
но скорее всего житель располагается в знаменитом кафе,
где взяли многих из нас,
либо в так называемом
ситуационном центре, где давно работает
квалифицированный персонал,
честные, отважные люди,
мужчины
жемчужины

высох и стал беззаботен Гербарий Арсеньевич.
тысячу раз подавал он на визу и к ничему привык,
но однажды нашел возле консульства в перелеске сереньком
гриб-дробовик.

что ты хочешь сказать мне — подумал — сбивчивым этим
сигналом?
что мне сделать такого, чтоб зря русский срок не мотать?
что ли буду ходить по дворам с червивым моим самопалом,
сочувствующих собак собирать?

или в третьем классе, просвеченном солнцем, поеду,
если выпустят, если попросят к доске.
выйду к учителю налегке.

за окном приграничная рощица в поле, как голова на блюде,
остается лежать и меня поминать,
если выпустят, а не выпустят — буду
в воду стрелять, в землю стрелять, в листья стрелять.

редактор проявил ко мне неуважение,
назвал мой роман рукописью
и не извинился.
я же стал опечален и сразу беден:
кто как не я напишет так изукрыто
о боли болезненной,
о болючей болячке моей?
ни страны в послевоенное время,
ни нормальной работы
в сложившихся обстоятельствах,
ни возможности в тяжелых личных условиях
сдать себя как собаку
на передержку

подближается возраст такой
свет накатит в добротные окна
будто кто-то заглянет

как собака намоклый потом
свет накатит откатит накатит
забирай уноси босиком
если этого хватит

кто холодную кашу поел
и нечётного хлеба кусочек
тот на небо не хочет
перехотел

мы не саженцы твои, а беженцы,
не сеянцы, а бездомные собачцы,
мы пришли осваивать чужие высказывания,
чужие линии электропередач.

станем фотографировать себя и друг друга на мутном фоне,
станем поле пустое пинать,
которое сняли в соседской стране
без детей и славянских привычек, —

вдруг что доброе выйдет:
вид на жительство,
разрешение на работу.

возможно ли, Господи,
произвести арест
без участия Иуды и прочих,
и побыстрее?

сегодня школу прогуляю
как будто в мире нету зла

сегодня я в лесу гуляю
как будто в мире нету зла

я головы не опускаю
как будто в мире нету зла

тебя я дико обнимаю
как будто в мире нету зла