Алесь Рязанов: верлибры

В хате сидят, словно в праздник, родители,

в хате сидят свояки,

и так мне горько, что я не с ними…

А мать – удивительно молодая – по голове меня гладит рукою, дует в лицо…

– Ну вот и все, – говорит она. – Я погасила второе солнце.

Руками ощупываю лицо: одной частью целого узнаю другую.

– И на кого ты похож! – говорит сестра.

Не знаю сам, на кого:

кто скажет – на камень,

кто скажет – на птицу,

кто скажет – на дерево,

а кто – на себя самого.

Близится Пасха.

Сладость и горечь запахов всюду разлиты.

Просыхают бугры.

Сережки у верб распушились.

Предвестится счастье.

Солнце вспыхивает в груди.

С песней и плачем куда-то идут люди.

Груша-груша, зачем же ты дичка?

Вот и пила уже точит зуб на тебя, и вострится топор.

Но разве знает дичка, зачем она дичка?

Но разве знает полынь, зачем же она полынь?

И разве знают люди, зачем они люди?

Что-то погасло в мире, что-то замолкло, что-то осиротело.

Не все, что растет, растет для еды, и все, что живет, живет не одной едою.

Приходит из прошлого на опустевшее место седой молчаливый дед.

– Они не имели того, что мы сегодня имеем, – рассказывают свояки про людей, что жили когда-то, – но жили они лучше нас.

Да знает ли, в конце концов, человек, что лучше ему, что – хуже,

что – трата, а что – прибыток,

что – немочь, а что – здоровье,

что – польза, а что – вред?

Все решает по-своему разум, да что-то в жизни не соглашается с ним.

Растопится под вечер печь.

И заговорит с нами дичка в последний раз самой провидческой речью – речью огня.

Еще с низин не сошла вода, а тут, где горит костер, уже почти сухо.

Присев у огня, поджидаю, когда с отдаленного пастбища придет мой давний друг, с которым я не виделся много лет.

Тут стойбище пастухов: кто приходит сюда, а кто уходит, кто пришивает на свитку латку, кто самокрутку курит неспешно, кто достает из котомки еду…

"Когда собрались в ихнем дворе, чтобы корову ту резать, – рассказывает старый пастух про одного из пастушков, – он вдруг побелел, будто смерть, заплакал, схватил, что под руку подвернулось, – кусок стекла и кинулся с ним на людей.

Сильно он тогда тем стеклом руку поранил, а криком, каким-то апостольским криком: нельзя резать коров!… – поранил людей…"

Я знаю: тогдашний тот пастушок – это он, мой друг.

Гляжу на село знакомое, где меж деревянных домов повырастали гиганты-дома,

гляжу на костер пастуший, в огонь, что успокаивает и беспокоит,

и в небо, все в то же небо, где среди облаков летают души апостолов и коров.

На моей дороге – ухабы и ямины.

Но это – моя дорога: она меняется, она разговаривает со мною, она уточняет мое движенье.

Поодаль, неподалеку – асфальтированные трассы: они так ровны и так надежны, и все про них наперед известно – откуда они и докуда…

Мчатся по ним автобусы и автомобили, уверенно шагают по сторонам пешеходы, но сами трассы, как вкопанные, стоят.

Я опускаюсь в новую ямину – и меня накрывает мрак, какого не было еще на земле,

подымаюсь на следующий взгорок – и встречаю еще раз солнце, что уже на земле зашло.

Шумят верхушки деревьев.

Облака обложили небо.

Начинается дождь.

Я от дождя не прячусь, не обращаю на дождь вниманья, я гляжу на Великое Поле, где янтарно-желтой светлынью зорится небосвод, – единственный ясный просвет средь нахмурившейся синевы.

Там, словно мачты сказочного корабля, очерчиваются звонницы, стрельчатые крыши и башни, вырисовывается город -

который ищу я по всей земле,

город, что создан людской надеждой…

Неужели весь путь человека землей ограничен?!.

Неужели вся суть человека окружающим замкнута?!.

Неужели силу и вес имеет одна лишь та мысль, что застит?!.

Дождь прибивает дорожную пыль, хлещет по крышам, траве, деревьям, ручьями журчит по канавам…

А за Великим Полем сияет янтарно-желтая светлынь и, словно кого дожидаясь, возвышается город -

город, которого нет на земле,

странствующий город.

Доколе еще мне терпеть?

Ворон, который несет меня сквозь мглистую бездну времен из неволи – к свободе, из горя – к счастью, из тьмы – к свету, поворачивает голову и отвечает:

дотоле, пока есть время,

дотоле, пока есть сам ты,

дотоле, пока есть мы…

Я кормлю его своим телом,

я пою его своей кровью,