Андрей Белый: Пепел

Трещат и пикают стрекозы

Хрустальные — там, на пруду.

В ресницах стекленеют слезы;

Душа потрясена моя.

Похрустывает в ночь валежник.

Я вновь один. Срываю я

Цветок единственный, подснежник.

1908

Москва

Одна сижу меж вешних верб.

Грустна, бледна: сижу в кручине.

Над головой снеговый серп

Повис, грустя, в пустыне синей.

А были дни: далекий друг,

В заросшем парке мы бродили.

Молчал: но пальцы нежных рук,

Дрожа, сжимали стебли лилий.

Молчали мы. На склоне дня

Рыдал рояль в старинном доме.

На склоне дня ты вел меня,

Отдавшись ласковой истоме,

В зеленоватый полусвет

Прозрачно зыблемых акаций,

Где на дорожке силуэт

Обозначался белых граций.

Теней неверная игра

Под ним пестрила цоколь твердый.

В бассейны ленты серебра

Бросали мраморные морды.

Как снег бледна, меж тонких верб

Одна сижу. Брожу в кручине.

Одна гляжу, как вешний серп

Летит, блестит в пустыне синей.

Март 1905

Москва

Чего мне, одинокой, ждать?

От радостей душа отвыкла…

И бледная старушка мать

В воздушном капоре поникла,—

У вырезанных в синь листов

Завившегося винограда…

Поскрипывающих шагов

Из глубины немого сада

Шуршание: в тени аллей

Урод на костылях, с горбами,

У задрожавших тополей,

Переливающих листами,

Подсматривает всё за мной,

Хихикает там незаметно…

Я руки к выси ледяной

Заламываю безответно.

1906

Москва

Нет, буду жить — и буду пить

Весны благоуханной запах.

Пусть надо мной, где блещет нить,

Звенит комар в паучьих лапах.

Пусть на войне и стон, и крик,

И дым пороховой — пусть едок: —

Зажгу позеленевший лик

В лучах, блеснувших напоследок.

Пусть веточка росой блеснет;

Из-под нее, горя невнятно,

Пусть на меня заря прольет

Жемчужно-розовые пятна…

Один. Склонился на костыль.

И страстного лобзанья просит

Душа моя…

И ветер пыль

В холодное пространство бросит,

В лазуревых просторах носит.

И вижу —

Ты бежишь в цветах

Под мраморною, старой аркой

В пурпуровых своих шелках

И в шляпе с кисеею яркой.

Ты вот: застенчиво мила,

Склоняешься в мой лед и холод:

Ты не невестой мне цвела:

Жених твой и красив, и молод.

Дитя, о улыбнись, — дитя!

Вот рук — благоуханных лилий —

Браслеты бледные, — блестя,

Снопы лучей озолотили.

Но урони, смеясь сквозь боль.

Туда, где облака-скитальцы,—

Ну, урони желтофиоль

В мои трясущиеся пальцы!

Ты вскрикиваешь, шепчешь мне:

«Там, где ветвей скрестились дуги,

Смотри, — крестовик а вышине

Повис на серебристом круге…»

Смеешься, убегаешь вдаль;

Там улыбнулась в дали вольной.

Бежишь — а мне чего-то жаль.

Ушла — а мне так больно, больно…

Так в бирюзовую эмаль

Над старой, озлащенной башней

Kacатка малая взлетит —

И заюлит, и завизжит.

Не помня о грозе вчерашней;

За ней другая — и смотри:

За ней, повизгивая окол,

В лучах пурпуровой зари

Над глянцем колокольных стекол —

Вся черная ее семья…

Грызет меня тоска моя.

И мне кричат издалека,—

Из зарослей сырой осоки,

Что я похож на паука:

Прислушиваюсь… Смех далекий,

Потрескиванье огонька…

Приглядываюсь… Спит река…

В туманах — берегов излучья…

Туда грозит моя рука,

Сухая, мертвая… паучья…

Иду я в поле за плетень.

Рожь тюкает перепелами;

Пред изумленными очами

Свивается дневная сень.

И разольется над лугами

В ночь умножаемая тень —

Там отверзаемыми мглами,

Испепеляющими день.

И над обрывами откоса,

И над прибрежною косой

Попыхивает папироса,

Гремит и плачет колесо.

И зеленеющее просо

Разволновалось полосой…

Невыразимого вопроса —

Проникновение во всё…

Не мирового ль там хаоса

Забормотало колесо?

1908

Москва

Она и мать. Молчат — сидят

Среди алеющих азалий.

В небес темнеющих глядят

Мглу ниспадающей эмали.

«Ты милого, — склонив чепец,

Прошамкала ей мать, — забудешь,

А этот будет, как отец:

Не с костылями век пробудешь».

Над ними мраморный амур.

У ног — ручной, пуховый кролик.

Льет ярко-рдяный абажур

Свой ярко-рдяный свет на столик.

Пьет чай и разрезает торт,

Закутываясь в мех свой лисий;

Взор над верандою простер