Константин Бальмонт: Литургия красоты. Стихийные гимны

Светлый голос мандолины сладкой лаской прозвучал.

Точно кто-то поцелуй мой с поцелуем обвенчал.

Точно кто-то, властным словом, вызвав к жизни

брызги струй,

Дал им литься, дал им слиться в долгий влажный

поцелуй.

О, Неаполь! Волны Моря! Афродиты колыбель!

Легкий звон растет, лелея. Веет млеющий

Апрель.

Белый снег в горах растаял, блеском

влажности плывет.

Капля с каплей тесно слиты, ключ звенит, и ключ

зовет.

Возвеличились, запели, закипели ручейки,

И в русле, как в колыбели, стало тесно для реки.

И река, в своем стремленьи, впала в Море,

в блеск и гул,

В пенной зыби, в смутном пеньи, призрак

ласковый мелькнул.

Губы нежный цвет коралла, очерк бледного лица,

Струи, струи, поцелуи, струи, струи, без конца.

Сладкий голос мандолины, Итальянский светлый сон,

Нежный с нежным, близок мысли, юный с юным,

в Жизнь влюблен.

Вновь и вновь струятся строки

Звучно-сладостных стихов,

Снова зыблются намеки,

Вновь ищу во тьме грехов.

Темной ночью, глухо спящей,

Еле слышно в сад иду,

И под чащей шелестящей

С красотою речь веду.

«Красота моя, ты любишь?

Если любишь, будь моей».

«Милый, ты меня погубишь,

Милый, милый, пожалей».

Миг борьбы взаимно-нежной,

Спешный, слышный стук сердец,

Свет незримый, свет безбрежный,—

О, блаженство! Наконец!

Мглой ночною, черноокой,

Много скрыто жгучих снов.

«Милый, милый, ты — жестокий!»

В оправданье нужно ль слов?

Тот, кто любит, разве губит,

Раз желанное берет?

Он лишь нежит, он голубит,

В сердце мед он сладко льет.

И не ночью ли глубокой,

О, блаженство красоты,

Под лазурью звездоокой

Дышат нежные цветы?

Не во тьме ли, опьяненный,

Мглу поит ночной цветок,

Не жалея, что влюбленный,

Наконец, раскрыться мог?

Легкий лист, на липе млея,

Лунный луч в себя вобрал.

Спит зеленая аллея,

Лишь вверху поет хорал.

Это — лунное томленье,

С нежным вешним ветерком,

Легкость ласк влагает в пенье

Лип, загрезивших кругом.

И в истоме замиранья

Их вершины в сладком сне

Слышат лунное сиянье,

Слышат ветер в вышине.

Свет Луны и ветер вешний,

Бледный ландыш спит в тени,

Грезя, видит сон нездешний,

Дню хранит свои огни.

Полон зыблемого звона,

Легкой грезы и весны,

С голубого небосклона

Принимает луч Луны

Лик Луны, любовь лелея,

Мир чарует с высоты.

Спит зеленая аллея,

Спят деревья и цветы.

О забытом трубадуре, что ушел в иной предел,

Было сказано, что стройно он слагал слова и пел

И не только пел он песни, но умел их записать,

В знаки, в строки, и в намеки жемчуг чувства

нанизать.

Эти песни трубадура! Эти взоры chatelaine!

Эти звоны, перезвоны двух сердец, попавших

в плен.

Я их вижу, знаю, слышу, боль и счастье их делю,

Наши струны вечно-юны, раз поют они. «Люблю».

Мертвый замок, долгий вечер, мост подъятый,

рвы с водой,

Свет любви, и звон мгновенья вьются, льются чередой.

Нет чужих, и нет чужого, нет владык, и нет

рабов,

Только льется серебристый ручеек напевных слов.

О, ручей, звончей, звончее. Сердце просит, мысль

зовет.

Сердце хочет, мысль подвластна, власть любви —

как сладкий мед.

Эта власть раба равняет с самой лучшей из цариц.

Взор темнеет, сказка светит из-под дрогнувших

ресниц.

Эти песни трубадура! Эти взоры chatelaine!

Сколько пышных стран раскрылось в двух сердцах

средь темных стен.

Раб — с царицей, иль рабыня наклонилась к королю?

О, любите, струны юны, раз поют они «Люблю»!

Яйцевидные атомы мчатся. Пути их — орбиты

спиральные.

В нашем видимом явственном мире незримая

мчится Вселенная,

И спирали уходят в спирали, в незримости —

солнца овальные,

Непостижные в малости земли, планетность пылинок

бессменная.

Сочетанья, сплетенья, круженье потока

сокрыто-мальстрёмного,

Да и нет этих атомов зыбких, в слияньи

с эфирным течением,

Пляски дикого смерча, циклона,

безмерно-бездонно-огромного,

Изначальное празднество чисел, закрученных

сложным стремлением.

В чем их цель, в чем их смысл, этих

плясок, зачем коловратность бессменная,

Не дознались Индийцы, Китайцы, не ведала мудрая