Максимилиан Волошин - Selva Oscura

Бездымно, безгрустно, безвольно.

Люби его радостно телом,

А сердцем люби его больно.

Пусть призрак, творимый любовью,

Лица не заслонит иного, —

Люби его с плотью и кровью —

Простого, живого, земного…

Храня его знак суеверно,

Не бойся врага в иноверце…

Люби его метко и верно —

Люби его в самое сердце.

<8 июля 1914 Коктебель>

Я узнаю себя в чертах

Отриколийского кумира

По тайне благостного мира

На этих мраморных устах.

О, вещий голос темной крови!

Я знаю этот лоб и нос,

И тяжкий водопад волос,

И эти сдвинутые брови…

Я влагой ливней нисходил

На грудь природы многолицей,

Плодотворя ее… я был

Быком, и облаком, и птицей…

В своих неизреченных снах

Я обнимал и обнимаю

Семелу, Леду и Данаю,

Поя бессмертьем смертный прах.

И детский дух, землей томимый,

Уносит царственный орел

На олимпийский мой престол

Для радости неугасимой.

<1 февраля 1913>

Нет, не склоненной в дверной раме,

На фоне пены и ветров,

Как увидал тебя Серов,

Я сохранил твой лик. Меж нами

Иная Франция легла:

Озер осенних зеркала

В душе с тобой неразделимы —

Булонский лес, печаль аллей,

Узорный переплет ветвей,

Парижа меркнущие дымы

И шеи скорбных лебедей.

В те дни судьба определяла,

Народ кидая на народ,

Чье ядовитей жалит жало

И чей огонь больнее жжет.

В те дни невыразимой грустью

Минуты метил темный рок,

И жизнь стремила свой поток

К еще неведомому устью.

<21 мая 1917 Коктебель>

Я мысленно вхожу в ваш кабинет…

Здесь те, кто был, и те, кого уж нет,

Но чья для нас не умерла химера,

И бьется сердце, взятое в их плен…

Бодлера лик, нормандский ус Флобера,

Скептичный Фрайс, Святой Сатир — Верлен,

Кузнец — Бальзак, чеканщики — Гонкуры…

Их лица терпкие и четкие фигуры

Глядят со стен, и спят в сафьянах книг

Их дух, их мысль, их ритм, их бунт, их крик.

Я верен им… Но более глубоко

Волнует эхо здесь звучавших слов…

К вам приходил Владимир Соловьев,

И голова библейского пророка —

К ней шел бы крест, верблюжий мех у чресл —

Склонялась на обшивку этих кресл.

Творец людей, глашатай книг и вкусов,

Принесший нам Флобера, как Коран,

Сюда входил, садился на диван

И расточал огонь и блеск Урусов.

Как закрепить умолкнувшую речь?

Как дать словам движенье, тембр, оттенки?

Мне памятна больного Стороженки

Седая голова меж низких плеч.

Всё, что теперь забыто иль в загоне, —

Весь тайный цвет Европы иль Москвы —

Вокруг себя объединяли вы —

Брандес и Банг, Танеев, Минцлов, Кони…

Раскройте вновь дневник… Гляжу на ваш

Чеканный профиль с бронзовой медали…

Рука невольно ищет карандаш,

И мысль плывет в померкнувшие дали.

И в шелесте листаемых страниц,

В напеве фраз, в изгибах интонаций

Мерцают отсветы событий, встреч и лиц…

Погасшие огни былых иллюминаций.

<22 декабря 1913 Коктебель>

Холодный рот. Щеки бесстрастной складки

И взгляд из-под усталых век…

Таким сковал тебя железный век

В страстных огнях и бреде лихорадки.

В прихожих Лувра, в западнях Блуа,

Карандашом, без тени и без краски

Клуэ чертил такие ж точно маски

Времен последних Валуа.

Но сквозь лица пергамент сероватый

Я вижу дали северных снегов,

И в звездной мгле стоит большой, сохатый

Унылый лось — с крестом между рогов.

Таким был ты. Бесстрастный и мятежный

В руках кинжал, а в сердце крест:

Судья и меч… с душою снежно-нежной,

На всех путях хранимый волей звезд.

<20 декабря 1915 Париж>

Огромный лоб, клейменный шрамом,

Безбровый взгляд зеленых глаз, —

В часы тоски подобных ямам,

И хмельных локонов экстаз.

Смесь воли и капризов детских,

И мужеской фигуры стать —

Веласкес мог бы написать

На тусклом фоне гор Толедских.

Тебе к лицу шелка и меч,

И темный плащ оттенка сливы;

Узорно-вычурная речь

Таит круженья и отливы,

Как сварка стали на клинке,

Зажатом в замшевой руке.

А голос твой, стихом играя,

Сверкает плавно, напрягая

Упругий и звенящий звук…

Но в нем живет не рокот лиры,

А пенье стали, свист рапиры

И меткость неизбежных рук.

И о твоих испанских предках

Победоносно говорят

Отрывистость рипостов редких