Вячеслав Иванов: Свет вечерний

В литой броне, глухих бойниц щиты

Приподымались, словно веки гада.

И, дымный клуб из черной пустоты

Изрыгнув, гладью выпуклой металла

Смыкались огневержущие рты.

Расчисленную смерть окрест метала

Бездушная рабыня, плоть и гроб

Души, какой душа живая стала.

Волчком крутил полк адский башню злоб,

Когда, по знаку небольшого беса,

Взрыв вспыхнул в погребах ее утроб —

И всё застлала мрачная завеса.

Июль 1937

Рим

Забуду ль в роковые дни

Взрастившего злой колос лета

Семьи соседственной поэта

Гостеприимные огни?

Мы вместе зажигали свечи

И выносили образа,

Когда вселенская гроза

Семью громами издалече

Заговорила… И во мне

Навек жива взаимность эта,

Как соучастие обета

Спасенных на одном челне.

Колонны белые за лугом… На крыльце

Поэтова жена, в ванэйковском чепце,—

Тень Брюгге тихого… Балкон во мгле вечерней,

Хозяйки темный взгляд, горящий суеверней,

Мужского голоса органные стихи…

И запах ласковый сварившейся ухи

С налимом сладостным, подарком рыболова

Собрату рыбарей и сеятелей слова…

Вы снова снитесь мне, приветливые сны!

Я вижу, при звездах, кораллы бузины

В гирляндах зелени на вечере соседской,

Как ночь, торжественной, — как игры Музы детской…

И в облаке дубов, палатой вековой

Покрывшем донизу наклон береговой,

В мерцаньи струй речных и нежности закатной,

Все тот же силуэт, художникам приятный,

Прямой, с монашеской заботой на лице,

Со взглядом внемлющим, в ванэйковском чепце.

Старина, еще мы дюжи мыкать

По свету скитальцев русских долю,

В рубище всечеловеков кликать

Духов День, Финиста-птицу, Волю.

На Руси ты знал тюрьму, поместье,

Мысли рукоплещущую младость;

Бранником — отечества бесчестье;

Беженцем — ученых бдений сладость.

Все в тебе, чем в недрах Русь богата,

Буйствовало; ты мотал богатство,

Как во мне, ином, узнал ты брата?

Освятила Муза наше братство.

Странствие разводит нас и сводит;

Встреча — длинной сказки продолженье;

Свидимся — в нас древний хмель забродит

И кипит ключом воображенье.

В глухой стене проломанная дверь,

И груды развороченных камней,

И брошенный на них железный лом,

И глубина, разверстая за ней,

И белый прах, развеянный кругом,—

Всё — голос Бога: «Воскресенью верь».

Ночь златокрылая! Тебе вослед пытает

Мой дух упругость крыл, но вскоре прилетает

На край своей души, как голубь к чаше вод,

И видит: тот же в ней, далече, небосвод

Переливается Голкондою жемчужин…

И не доклюнет он до дна, и — безоружен —

Тайноязычное следит в звездах и в ней,

Двоенье знамений и переклик огней,

Как бы взаимный лад и некий сговор женский

Молчальницы-души с Молчальницей вселенской.

Личину обветшалую,

Притворствуя, ношу:

Весною небывалою

Предчувственно дышу.

Растет во мне крылатое,

И юное растет;

А прежнее, распятое,

Спадает и спадет.

Тебе письмо разводное,

Моя старуха-плоть,

Мне — странствие свободное,

Наследнику — милоть.

Кого вы помнить будете,

Навек забуду я.

Бежал, кого осудите,

В безвестные края.

Чье имя с крыш вострубите,

Укрылся под чужим.

Кого и ныне любите,

Уж мною не любим.

Всё прошло далеким сном;

В беспредельном и ночном

Утонул, измлел, как снег,

Прежний брег…

Или наши корабли

Тихомолком вдаль ушли,

Вверя ветру вольный бег?

Поплыл брег,

Где — в тумане, за кормой,—

Ариадниной дремой

Усыпленная, жива

Жизнь-вдова,

Где — за мглистою каймой,—

Обуянная дремой,

Жизнь былая ждет, тиха,

Жениха…

Не из наших ли измен

Мы себе сковали плен,

Тот, что Временем зовет

Смертный род?

Время нас, как ветер, мчит,

Разлучая, разлучит,—

Хвост змеиный в пасть вберет

И умрет.

Любовь не знает страха,

И Бог наш — Бог живых.

Бетховена и Баха

В гармониях родных

Залетные отзвучья