Вячеслав Иванов: Свет вечерний

И его в свои поймало б сети

Солнышко, веселый рыболов.

В полном сердце песня бы запела,

Как растет весною мурава,

И душа, что, вдовствуя, немела,

Золотые родила б слова.

Поля порожнего

Вдовое пожниво;

Раменье ржавое;

Гроздье кровавое;

Бурые ворохи;

Шепоты, шорохи;

В ветошах осени

Царственной — просини,

В нищенских — яркие;

Синью сквозь жаркие

Клены сходящий хлад —

Смерти возврат.

Пел «Свете тихий»,— длясь,— в парчах осенних

день.

По рыжим пожнивам тянулась наша тень,

Когда из смуглых рощ отзвучием металла

Убийца звонкая далече прозвучала.

И вскоре нас покрыл сквозной зеленый кров

Огнистым проливнем закапанных дубов,

Узорчатый шатер ветвей перекрученных,

Наитье пращуров, секире обреченных;

Радушно старые кивали нам челом,

Из вещих шелестов слагая свой псалом;

Но стыд нам запрещал с доверием взаимным

Возлечь на мягкий мох к столам гостеприимным,

Где незапамятных струился мед гостин

В ковши червонные из солнечных братин.

Какой прозрачный блеск! Печаль и тишина…

Как будто над землей незримая жена,

Весы хрустальные склоняя с поднебесья,

Лелеет хрупкое мгновенье равновесья;

Но каждый желтый лист, слетающий с древес,

На чашу золота слагая легкий вес,

Грозит перекачнуть к могиле хладной света

Дары Прощальные исполненного лета.

О том, как светят нивы,

Дымясь при ветерке,

И лунные извивы

Колышатся в реке,

О том, как в слезном блеске

В сквозистый никнут пар

Алмазные подвески

Полуночных тиар,—

Я мог бы петь, и Муза

Из слитных голосов

Вселенского союза

Доносит хрупкий зов

То шороха и треска

И вздоха в тростниках,

То шелеста и плеска

На блещущих песках.

Я мог бы петь, как в прятки

Играет с Ночью Бог,

Свои звездам загадки

Загадывать бы мог.

Но тем ли сердце живо,

Пока обречено

Отдельного порыва,

Стуча, ковать звено?

К чему с душой ночною

Шептаться стал бы я,

Пока дремлю дневною

Дремотой бытия?

Сонливца смерть разбудит

И с ночью день сольет,

И, песней став, забудет

Душа, о чем поет.

Уйми же, Муза, трепет

Восторженной души,

Настойчивый свой лепет

Забвеньем заглуши!

И не зови к слиянью

Отторженную грудь;

Дай смертному сознанью

Кольцо свое сомкнуть.

Я вёсел подолгу не трогаю:

Под смутный лепет забытья

Скользит единою дорогою

Моя попутная ладья

Со всею медленно влачащейся

Громадой усыпленных вод;

А там — с Медведицей лучащейся

Плывет огромный небосвод.

Но лишь на бреге померещится

Родная тень заветных стран

И птицей сердце затрепещется,

Чтоб вновь упасть, узнав обман,—

Что с плачем у кормы расплещется?..

Поодаль, отмелью пологою,

Влачась, кивает мне туман.

Тот вправе говорить: «Я жил»,

Кто знает милую могилу;

Он в землю верную вложил

Любви нерасточенной силу.

Не оскудеет в нем печаль,

Зато и жизнь не оскудеет;

И чем он дольше сиротеет,

Тем видит явственнее даль.

Бессмертие ль? О том ни слова.

Но чувствует его тоска,

Что реет к родникам былого

Времен возвратная река.

По опавшим листьям шелестит

Чей-то шаг… Кто медлит и грустит

Надо мной, таясь в безлюдном парке?

Суеверным ухом я ловлю

В шуме ветра бледное «люблю»…

Долу мрак; а звезды гневно-ярки.

Жутко мне биенье жарких жил

И застылость зоркая светил…

Словно я лежу, смертельно ранен,

В темном поле; бой вдали кипит;

На меня ленивый дождь кропит;

И не бой, а дождь ленивый странен.

Не оттепель смутой унылой

Безлистые ветви трепала:

С отчаяньем бурным упала

Весна на погост белокрылый.

Рвалась в усыпальницы плена

И саваны с плит разметала,

Глашатаем черным летала:

«Проснитесь до нового тлена!»

К поблеклой, пониклой могиле

Прильнул я в смятенье пугливом,

С призывом противоречивым:

«Не верь возмущающей силе!

Живая в жилище бесплотных,

Спи в гробе — иль встань на мгновенье,

Чтоб этого сердца биенье

Укрыть на истлевших полотнах!»

И вдруг укрепительным чудом

Дохнуло из гробных преддверий: