Дмитрий Мережковский - Символы. Песни и поэмы

За сломанный стакан, горшочек манной каши —

Вся ярость тетеньки и озлобленье Даши,

Весь этот ад, и крик неистовый, и плач.

Так в кухне каждый день у них едва не драка.

Но тетя на свою противницу глядит,

Храня презрительный и величавый вид,

А Даша — вне себя, она — краснее рака…

Неутолимая, смертельная вражда:

Как много хитростей им нужно и труда,

Чтоб уколоть врага, чтоб чем-нибудь обидеть!

Так только женщины умеют ненавидеть.

С душою деспота, когда бы не жила

В России нянюшка, а в Риме, в век античный,

Она бы сумрачным Тиберием была

Иль грозным Клавдием. Но в век наш прозаичный

Ее владычества не признают. Меж тем

Ей хочется в семье царить и править всем.

И в кофте ситцевой, с надменными губами,

И острым носиком, и хитрыми глазами,

Проворная, как мышь, но с важностью лица,

По дому бегает, хлопочет без конца,

На взрослых и детей кричит, дает советы…

Пророческие сны, народные приметы,

И новости газет, и жития святых,

Секреты кушаний и сплетни о родных,

Рецепты всех лекарств и тайны всех настоек —

Скрывает ум ее, находчив, смел и боек.

И Даша, в нянюшках лет тридцать прослужив,

С любовью в памяти хранит благоговейной

Преданья старины и хроники семейной, —

Житейских случаев — она живой архив.

Расскажет вам о том, как Тата на крестинах

Папаше крестному испортила халат,

И был ли с кашею пирог на именинах

Или с вязигою лет шесть тому назад.

Порой случается, что няня глупой сплетней

Иль даже дерзостью хозяйку оскорбит.

«Я вам даю расчет!..» — ей барыня кричит

В негодовании. Но Даша безответней,

Смирней овечки вдруг становится. В слезах

У доброй госпожи валяется в ногах,

Целует руки ей, и кается, и молит,

Пока ей барыня остаться не позволит.

Тогда, свой прежний вид обиженный храня,

Начнет она мести и чистить мебель щеткой,

И моет все полы, и делается кроткой

И добродетельной, но только на два дня.

Потом не выдержит, и снова — крики, споры,

И жажда властвовать, и прежние раздоры.

Что делать? Жить она не может без семьи:

Она исчахла бы от грусти одинокой

Без тех, с кем ссорится всю жизнь, полна глубокой,

Но скрытой верности и преданной любви.

Одни лишь девочки ей дороги на свете:

И ненавистна всем, презрительна и зла,

Она всю нежность им, всю душу отдала.

И «нянечку» свою недаром любят дети:

Я знаю, злобные, надменные черты

И хитрые глаза становятся добрее, —

Как будто в отблеске духовной красоты, —

А руки жесткие любовней и нежнее,

Когда детей она в уютную кровать,

Крестя с молитвою, укладывает спать.

Опустит занавес, поправит одеяло,

Посмотрит издали в последний раз на них,

И этот взор любви так светел, добр и тих:

«Она не злая, — нет!» — подумаешь, бывало.

Она — не модный тип литературной дамы:

«Сонату Крейцера» не может в пять минут

Подробно разобрать и автора на суд

Привлечь, и заключить: «Я здесь не вижу драмы!..»

Не режет в перламутр оправленным ножом

Изящные листы французских книг Лёмерра

И не бранит, гордясь критическим чутьем,

Столь непонятного для русских дам Флобера;

И в светской болтовне, как будто невзначай,

Ни мыслью книжною, ни фразой либеральной

Не думает блеснуть, и, разливая чай,

Не хвалит Paul Bourget с улыбкою банальной…

В лице глубокая печаль и доброта,

Она застенчива, спокойна и проста,

И, вместо умных книг, лишь предана заботе

О кашле Наточки, о кушанье, дровах,

О шубках для зимы — об этих мелочах,

Что иногда важней серьезных дел. В капоте

Домашнем, стареньком, наружностью своей

Не занимается и хочет некрасивой

И старше лет своих казаться: для детей

Она живет. Но я считал ее ленивой

И опустившейся. Я помню, иногда

Они к ней прибегут: «Пусти нас на качели!»

Но мама много раз клялась, что никогда

Не пустить, а меж тем, они достигнут цели.

«Родная, милая!..» и, наконец, она

Уступит, ласками детей побеждена,

Хоть слышать, бедная, не может хладнокровно,

Как подозрительно скрипят гнилые бревна.

При первой шалости детей она опять

Прибегнуть к строгости решается, горюет,

Что портит девочек, что слишком их балует,

И все-таки ни в чем не может отказать.

Она казалась мне такой обыкновенной,

Такою слабою… Потом я видел раз

Ее в несчастии: я помню, в трудный час,

Почти веселая, с улыбкой неизменной,

Она была еще спокойней. В эту ночь